Нужно признать, что экономико-теоретический мейнстрим не оставался неизменным. Так, серьезные сомнения в значимости понятия равновесия для экономической теории высказали представители австрийской школы. Поскольку индивиды не имеют релевантной информации для оценки того, что именно породит ситуацию равновесия, и поскольку, даже если все то, что требуется для достижения равновесия, известно в момент t, то эта информация устареет в момент t + 1, и поскольку экономические агенты никогда не действуют в ситуации равновесия, и поскольку, даже если бы они действовали в этой ситуации, то индивиды всегда стремились бы к тому, чтобы вырваться из-под ограничений, накладываемых равновесием, – для получения прибыли, завоевания власти, обретения славы и престижа. В дополнение к этому авторы австрийской школы не признают важности эмпирических исследований, отдавая предпочтение априорным суждениям. Их точка зрения состоит в том, что теория может быть результатом только дедуктивного построения, т. е. должна представлять собой тавтологию (как однажды отметил Милтон Фридман, критикуя австрийскую школу). Таким образом, согласно этой весьма выигрышной точке зрения достоинства любого экономического исследования будут зависеть от природы и логической непротиворечивости аксиом, сформулированных ex ante. Что касается логического позитивизма, в рамках которого экономические законы оцениваются посредством сопоставления прогнозов и эмпирических наблюдений, и индукции в целом, то их сферой применения должна оставаться лишь экономическая история, определяемая как «собирание и систематическое упорядочивание всех данных опыта, касающегося человеческой деятельности» ([Mises, (1949), 1963, p. 30], [Мизес, 2012, с. 32]). Разумеется, статистика и поиск данных представляют собой полезное дополнение, но это дополнение не является по-настоящему необходимым, будучи к тому же потенциально опасным: согласно этому воззрению, когда хорошая теория не соответствует данным, исследователь должен усомниться в качестве данных. Плохое соответствие данным теории недостаточно для признания теории ошибочной, равным образом, хорошее соответствие данным не является показателем обратного.

Поэтому, согласно Мизесу, Ротбарду, Лахману и их последователям, коль скоро концепция равновесия и метод индукции отброшены, экономическая теория превращается в анализ логических конструкций, являющихся движущим началом человеческой деятельности. В этом состоит суть так называемого праксеологического подхода, в соответствии с которым индивид представляет собой суверена, и в сферу его свободной деятельности невозможно никакое вторжение извне, за исключением случаев, когда такое вторжение представляет собой физическое насилие или мошенничество[60]. Очевидно, детерминизм со всеми его версиями должен быть отвергнут, а природа и свойства политического действия должны быть основаны скорее на моральной философии, чем на коллективной (социальной) эффективности, не говоря уже о герменевтике[61].

Список разногласий и вызовов может быть продолжен. Однако нет сомнения в том, что на протяжении нескольких последних десятилетий точка зрения позитивистов и сторонников количественных методов являлась господствующей, что превратило ее в мейнстрим. Сегодня наибольший вклад в развитие экономической теории вносят работы, базирующиеся на моделировании того, что может считаться оптимизирующим поведением, субъектами которого выступают совокупности индивидов, или политические сообщества. Разумеется, эта ситуация также предполагает, что понятие равновесия – в действительности, одна конкретная концепция равновесия, как было показано выше в одном из разделов этой главы, – занимает центральное место в арсенале экономического анализа. Кажется, что спустя сто лет после знаменитого спора о методах (Methodenstreit)[62]одна, более старая, сторона этого спора (историческая школа) одержала верх над сравнительно небольшой группой своих оппонентов (сторонников праксеологического подхода). Если некоторые продолжают утверждать, что экономическая теория сводится к приложениям заданного набора аналитических инструментов (анализ «затраты выгоды», условная максимизация) ко всем сферам человеческого поведения, то другие настаивают на определении экономической теории через изучаемые объекты (например, мотивация действующих индивидов, правила и механизмы, облегчающие обмен и делающие его взаимовыгодным)[63]. Вместе с тем уже беглый взгляд на современную литературу показывает, что академическое сообщество экономистов концентрируется на «поиске интересных эмпирических вопросов» и осуществлении эмпирических исследований, целью которых является получение ответов на эти вопросы. Короче говоря, дискуссия по поводу индуктивной и дедуктивной природы получения экономико-теоретических результатов почти закончилась, и парадигме обмена нашлось место разве что в истории экономической мысли.

Как бы то ни было, нет никаких причин сдаваться и признавать поражение в противостоянии с технократией, претендующей на чистое теоретизирование и свободу от ценностных установок. Несмотря на всю ту значимость, которую приобрел мейнстрим, оценка устойчивости его методологических оснований не привлекает широкого внимания (возможно, неслучайно), и анализ слишком многих утверждений на этот счет заканчивается тем, что они принимаются по номиналу. Отсутствие понимания методологических основ, а также отсутствие интереса к проблемам методологии объясняют ту легкость, почти доверчивость, с которой претензии позитивистов на всеохватность принимаются на веру. Отсюда проистекает и поверхностное и чреватое ошибками отношение к сферам исследования, заслуживающим более тщательного изучения. В этом причина ни на чем не основанного доверия к оценкам мер экономической политики в зависимости от их способности увеличивать те или иные показатели социальной эффективности и укреплять политический консенсус, доверия, которое не сопровождается должной проверкой этих мер на внутреннюю непротиворечивость. Одним словом, имеется множество причин не признавать поражения, продолжая войну или начав новую.

Разумеется, невозможно отрицать, что классическая концепция статического естественного равновесия была неадекватной. Но и современная альтернатива статического рукотворного равновесия устраивает нас не больше. Поэтому совершенно оправданным будет предложить всем, кто заинтересован в понимании природы и оснований экономической политики, вспомнить о некоторых базовых проблемах, которые история экономической мысли предлагает нам в качестве тем для обдумывания и которые господствующие ныне технократы (вне зависимости от их происхождения) считают решенными раз и навсегда, – именно затем, чтобы мы не обращали к ним своего внимания или принимали на веру имеющиеся ответы. Задача следующей главы состоит в том, чтобы предложить новую пищу уму и отыскать новые ответы на следующие ключевые вопросы. Насколько важно допущение о рациональном поведении? В чем состоят альтернативные предположения, и каковы последствия их принятия для экономического анализа? В чем состоят основания и пределы индивидуальных свобод, и как эти основания и пределы воздействуют на наши концепции справедливости, общего блага и общественного договора? Каким образом получилось так, что несмотря на слабую философскую легитимность, обычно присущую деятельности по разработке и реализации экономической политики, общественное мнение на Западе принимает, а иногда даже требует широкого вторжения в сферу индивидуальной свободы, а также соглашается с принявшей масштабный характер погоней за бюрократической рентой со стороны тех, кто осуществляет экономическую политику?

Во вступительной главе было показано, что разработка и осуществление мер экономической политики базируются на весьма своеобразном понимании экономической науки, в рамках которого ее предметом считаются не реальные люди, а типовые экономические агенты (акторы) и/или широкие социальные группы, в том числе латентные и активные коалиции. Эта разновидность экономической науки довольно мало интересуется выяснением того, чтó на самом деле думают и делают действующие агенты, и обычно удовлетворяется формулированием упрощающих рабочих гипотез, которые затем используются для обнаружения фундаментальных статистических закономерностей. Как ясно выразился Милтон Фридмен около 60 лет назад, эти гипотезы принимаются или отвергаются в зависимости от их прогностической силы. На словах важность изучения предпочтений (относительно которых принято считать, что они весьма трудно поддаются определению и генерализации) иногда признается, однако большинство экономистов склонны исходить из якобы испытываемого людьми удовлетворения от того, что они находятся в состоянии экономического равновесия, а также из якобы присущего людям стремления к достижению этого состояния и якобы имеющихся у них знаний о том, как этого состояния достичь. При этом все остальные элементы реальности, конечно, не игнорируются совсем, но де-факто исключаются из сферы экономических исследований, и их изучение вменяется в обязанность другим наукам, таким как психология или антропология. Неудивительно, что данный подход привел к тому, что экономисты стали строить модели и системы уравнений, описывающие действия и взаимодействия неких существ, подобных роботам, которые либо находятся в состоянии равновесия, либо пытаются оказаться в этом состоянии. В последние десятилетия поиски свойств равновесия и попытки определить условия равновесия стали главным элементом позитивистской доктрины и тем самым главным признаком сдвига мейнстрима к трактовке экономической теории как одной из естественных наук.