Как было отмечено выше, Менгер проиграл интеллектуальную битву, победу в которой одержали амбиции конструктивистов, желавших превратить экономическую теорию в естественную науку, способную создавать счастье и богатство научным образом. К тому же реальная действительность вскоре сбила с ног последователей Вальраса. В попытке объяснить безработицу и стагнацию в 1920-е (преимущественно в Европе) и в 1930-е гг. (по всему миру) профессиональное сообщество экономистов выбрало альтернативный путь, приняв в качестве истинных четыре положения, сформулированные Кейнсом.

1. Экономический рост, имевший место в пятидесятилетие, предшествовавшее войне, был объявлен уникальным явлением, «счастливым веком, <…> экстраординарным эпизодом в экономической истории человечества». Этот эпизод базировался на накоплении капитала, которое было возможным вследствие неравенства в распределении богатства, перманентного увеличения предложения сырья и сельскохозяйственной продукции[53], и того обстоятельства, что ранее инвестиционные решения определялись ограниченным числом знающих и профессионально компетентных лиц, пользовавшихся преимуществом уникальных условий.

2. Эта замечательная система для своего роста нуждалась в двойном блефе, или двойном жульничестве. С одной стороны, трудящиеся классы принимали… ситуацию, при которой могли назвать своим собственным очень маленький кусок пирога, для производства которого должны были сотрудничать они, природа и капиталисты. А с другой стороны, капиталистическим классам позволялось называть своей лучшую часть пирога и теоретически они были свободны потреблять ее, хотя имелось негласное условие, согласно которому на практике они будут потреблять лишь ее малую часть.

3. С началом Первой мировой войны эта система исчезла. Война сделала возможности для потребления явными для всех и многим показала тщетность воздержанности. Таким образом, блеф вскрыт и теперь работающие классы могут больше не воздерживаться от потребления в прежних масштабах, а капиталистические классы, не доверяя более будущему, могут в более полной мере стремиться к наслаждению возможностью потреблять по своей воле столько, сколько возможно.

4. Финальным этапом этого процесса стала материализация идеи классовой борьбы. «Присоединяя народную ненависть против класса предпринимателей к тому удару, который нанесен уже общественному порядку насильственным и произвольным нарушением принятых в обществе обязательств и прочного равновесия богатств, которое есть результат падения ценности денег, эти правительства в скором времени сделают невозможным продолжение социального и экономического порядка XIX в.» [Keynes, 1920, chapter 2 and 6], см. [Кейнс, 2007a, гл. 2 и 6, цитата на с. 588].

Шумпетер, читая страницы данной работы Кейнса, внес свой вклад в это умонастроение: «Быстро исчезали те условия, при которых предпринимательское лидерство было способно обеспечивать успех за успехом, двигаясь вперед, как это было в период быстрого роста населения и изобилия возможностей для инвестирования, вновь и вновь создававшиеся технологическим прогрессом… Но теперь, в 1920 г., этот импульс исчез, дух частного предпринимательства поник, инвестиционные возможности исчезли» [Schumpeter, 1946: 500–501].

Иначе говоря, анализ, осуществленный Кейнсом, привел профессиональное сообщество экономистов к тому, что они начали считать довоенный экономический рост исключением, стагнацию – правилом, а кризис – следствием демагогии и плохой правительственной политики (в особенности, печатания денег). Поведение во время кризиса и те трудности, на которые наталкивается процесс стихийного восстановления, могла бы объяснить «психология общества». Иначе говоря, согласно точке зрения Кейнса, капитализм испытывает воздействие присущих ему сил распада – его собственный успех сделал рынок капитала доступным для невежественных и склонных к резким движениям масс, поэтому экономика стала беззащитной перед «нестабильностью человеческой природы», перед непостоянными и непредсказуемыми инстинктами (животный дух), перед восприятием и ожиданиями состояния «политической и социальной атмосферы».

Подытоживая, скажем, что экономическая теория Кейнса тоже содержит в качестве своего объекта равновесие. Выдвигая обвинения по адресу эмоционального поведения экономических агентов, он не отрицал основ вальрасовской (и вообще неоклассической) склонности к оптимальному регулированию, целью которого является увеличение эффективности, и также оправдывал произвольное вмешательство государства в экономику, осуществляемое с целью компенсировать «результат массовой психологии большого числа несведущих индивидов… подверженных… внезапной перемене мнений, обусловленных факторами, которые в действительности не имеют большого значения для ожидаемых доходов» ([Keynes (1936), 1973, p. 154, [Кейнс, 2007, с. 162])[54].

Основания, на которые опирается Кейнс, разумеется, можно оспаривать, но его априорные допущения ясны и соответствуют манере его теоретизирования. Этого нельзя сказать о большинстве кейнсианцев, которые преобразовывали его теорию, базирующуюся на концепции экономического цикла, движимого массовыми психозами, в нормативные инструкции по экономической политике в условиях структурной жесткости различных элементов экономики. Неудивительно, что эти усилия постепенно превратились в анализ свойств и последствий проявлений указанной жесткости (такова и псевдонеоклассическая исследовательская программа, ее единственное отличие от кейнсианства состоит в том, что на место рукотворных институтов, порождающих жесткость ограничений на изменения параметров экономики, кейнсианцы поставили гипотетические провалы рынка), исследования в области методов агрегирования, упражнений по прикладной эконометрике и т. д. Главное состоит в том, что принятие решений в области экономической политики в гораздо большей мере обязано множеству разновидностей кейнсианства, чем самому Кейнсу, который на самом деле весьма настороженно относился к моделированию и возражал против количественных методов анализа (см. [Patinkin, 1976] и [Lachmann, 1983, pp. 374–375]).

Подводя промежуточные итоги тому, что было сказано в настоящей главе, напомним, в чем состояла наша задача. Мы хотели показать, что, несмотря на ряд содержательно значимых оппонирующих голосов, в общем и целом профессиональное сообщество экономистов на протяжении всей своей истории было сфокусировано на концепции равновесия. В ранний период классической школы равновесие означало «гармонию» и определенные общественные правила игры. Позже равновесие стало эквивалентом железного закона, продиктованного редкостью и процессом уравновешивания рынка. С недавних пор оно является некоей идеальной смесью, составленной из статической эффективности, рациональных решений и социальных целей. Коротко говоря, равновесие стало синонимом оптимальности.

Этот упор на равновесии, конечно, не был изобретением экономистов, поскольку на самом деле он отражал наследие того универсализма, которое было передано Западу теизмом и возможно идеализмом Платона: этот мир есть творение Бога, и поэтому он не может не быть совершенным. Если в земном мире и существуют какие-то несовершенства, то они целиком и полностью представляют собой результат человеческих ошибок, поскольку замысел Бога не может не быть совершенным. Таким образом, «равновесие» считалось синонимом «совершенства», что породило два важных следствия, справедливость которых не оспаривается и сегодня. Во-первых, равновесие с необходимостью представляет собой желательное состояние, и как таковое его надлежит найти и достичь. Во-вторых, равновесие не может менять своих свойств, поскольку совершенство по определению является вневременным феноменом[55]. И оба эти элемента должны были обосновывать наличие социальных правил, призванных защищать моральные стандарты и поощрять их соблюдение, а не осуществление мер экономической политики. Для легитимации экономической политики, как стало понятно сегодня, понятие равновесия необходимо было преобразовать в набор директив, пригодных для оценки будущей, ожидаемой человеческой деятельности. Это было сделано путем замены классической концепции с ее упором на координацию и предсказуемость на современную (неоклассическую) точку зрения, призывающую к созданию стимулов для воздействия на агентов – с тем, чтобы они вели себя желательным образом. Повторим: в рамках классического подхода понятие равновесия служит в качестве ориентира для понимания того, почему и когда экономические агенты могут отклоняться от своей (Богом данной) природы. В рамках сегодняшнего подхода это понятие стало воспроизводить конструкцию Парето и превратилось в концептуальную основу для так называемого оптимального планирования[56]. Понятно, что если в экономической теории все больше усилий направляются на определение провалов рынка в деле достижения желательных результатов, то все большее внимание будет уделяться не просто отысканию необходимых средств лечения, но и проектированию политических структур, имеющих максимум шансов на то, чтобы создать такие средства и обеспечить эффективное принуждение к их использованию.