Солнце померкло… небо раскололось… она закричала, потом завыла, упала на рыхлый, мокрый снег и царапала его одеревеневшими пальцами. Неизвестно сколько прошло времени, очнулась, громко плакала замёрзшая на скамейке Оливия. Аля схватила дочку, прижала к груди:

– Одни мы теперь остались, доченька, нет уже нашего папы.

И слёзы ринулись из глаз её, и запричитала, и забилась в истерике. Такой застала её вернувшаяся с работы мать. Она увидела конверт и сразу всё поняла. Обняла Алю с дочкой и повела в дом, посадила на диван. Оливию уложила в кроватку, а сама вскипятила чай, заварила покрепче, и поставила на стол перед дочерью, уже час смотревшей куда-то в пространство пустыми, безумными глазами.

Целую неделю Аля не могла прийти в себя: то плакала навзрыд, то сидела каменная, упёршись в стену невидящим взглядом. Потом вышла на работу, оставив Оливию на попечение матери. На заводе ей стало легче – знакомые участливые лица, люди, с которыми она проработала уже четыре года, и многие, из которых, так же, как и она, потеряли близких.

Теперь у неё осталась только дочка, как память о дорогом человеке, с которым и пожить-то как следует не успела.

Чтобы отметить Победу, начальство организовало банкет, наверное, впервые за всю войну. Аля сидела рядом со строгой табельщицей, которая проработала на этом заводе почти двадцать лет. Выпили водки уже по третьему разу, все захмелели. И тогда пожилая женщина, обняв Алю за плечи, сказала слова, которые сразу нашли отклик в душе её:

– А ты, девонька, не верь, что он умер, а жди его, и думай о нём. В жизни всё бывает, и мёртвые воскресают.

Лето подкралось незаметно. В том, победном году, лето на Урале стояло жаркое… Холодильников не было. Только крупы хранились, да овощи с огорода. Город за эти годы почернел, везде торчали груды неубранного мусора, старые гнилые доски, ржавые железные изделия.

По городу поползли заразные болезни. Сразу стали издаваться строгие приказы о прививках, поголовно и в обязательном порядке, в больнице организовали инфекционное отделение.

В выходной Аля с Оливией пошли на пруд купаться. Пруд был довольно большим, километров десять в длину, он расположился у подножья гор, после того, как лет двести назад заводчик Демидов построил плотину для нужд нового железоделательного завода.

Маленькая чистая горная речка с коротким татарским названием образовала водохранилище, куда весной и в летние дожди, огромные, жёлто-мутные потоки несли всю городскую грязь. Пруд служил единственным источником водоснабжения и, несмотря на всевозможную очистку, воду нельзя было пить без кипячения.

Воскресный день выдался солнечным, и Аля с удовольствием окунала в воду Оливию. Ей исполнилось недавно 10 месяцев.

Оливия смеялась и брызгалась, чем приводила Алю в восторг. Потом они лежали на крупной гальке, подставив солнышку свои белые тела. Вокруг было много народу, продавалась газировка и пирожки с ливером, которые все любили. Аля тоже взяла себе и Оливии. Та уже всё жевала зубками.

К вечеру Алю начало тошнить, болела голова и живот. Она легла спать пораньше. Ночью проснулась от тяжёлых хрипов и стонов. Подошла к дочке, Оливия горела, была высокая температура. Аля дала ей жаропонижающее, напоила чаем с мёдом, который они доставали в деревне. Дочка уснула.

Утром Аля чувствовала себя плохо, и у Оливии не спадала температура. Аля побежала к соседке, которая работала в её цехе, попросила вызвать врача и предупредить, что на работу не выйдет. Врач пришла через два часа, и вызвала машину скорой помощи, Оливия была без сознания, металась в жару. Аля с ней не поехала, она просто не могла уже двигаться, ей становилось всё хуже. Врач поставил диагноз – дизентерия.

Аля почти не вставала, не могла есть, и только пила теплую, противную воду. Мысль о дочке не давала ей покоя. Наконец, через несколько дней смогла выйти на улицу и медленно, пошатываясь, побрела к видневшемуся издалека больничному корпусу. В приёмном покое её попросили подождать. Вскоре, к ожидающим вышла розовощёкая, улыбчивая медсестра. Она начала сортировать находившихся в приёмном покое людей. Дошла очередь и до Али.

– Как вы сказали, фамилия?

Аля назвала и встала. Сестра долго проверяла что-то по спискам:

– Да, правильно, эта девочка умерла три дня назад.

Сестра произнесла эти слова легко и просто, как будто они ничего не значили, и она произносила их каждый день по нескольку раз.

– Этого не может быть, – Аля тяжело опустилась, просто рухнула на стул.

– Что вы мне говорите: – «Не может быть». Её и похоронили уже.

– Ну, пойдём, доченька, – мать гладила Алю по голове, – ну пойдём же.

Аля лежала на маленькой могилке и никуда не хотела идти. Она желала только одного – умереть. Шли вторые сутки, как она доковыляла сюда, упала лицом в свежую, влажную землю, обняла руками маленький холмик и решила, что никуда отсюда больше не уйдёт. Жизнь кончилась…

Мать еле держалась на ногах от усталости и переживаний, Аля не реагировала на её уговоры, а когда та попробовала её поднять, резко и грубо оттолкнула её.

Тогда мать сказала:

– Я скоро приду, – скорее для себя потому, что Аля её не слышала, – принесу покушать.

День разгорался, в лесу, где находилась кладбище, просыпались птицы, солнышко припекало, но всё это было не для Али. Ночь опустилась на разум, и глаза её были закрыты.

– Эй, женщина, – грубоватый мужской голос, словно вернул её с того света, – ты что, ночевала тут?

Она попробовала открыть глаза и сквозь смежившиеся ресницы, увидела половину человека, колеблющуюся в утреннем мареве. Наверное, почудилось…

– Женщина, очнись, ты заснула?

Аля посмотрела внимательно, перед ней стоял мужчина, вернее, пол мужчины сидело на какой-то доске с колёсиками.

– Что так смотришь, ноги мне оторвало, вот теперь катаю сам себя.

Он криво улыбнулся, но глаза оставались серьёзными. Такие глаза бывают у тех, у кого боль глубоко внутри запрятана. Теперь она рассмотрела его внимательнее: суровое, мужское лицо в шрамах, пилотка на голове, гимнастёрка без погон, многочисленные ордена и медали на широкой груди.

– Вот приехал навестить своих – жену и дочку, кивнул на могилу рядом, – странно получилось, я на фронте четыре года «отбухал» и жив остался, а они здесь, в тылу, померли. – Он говорил, и ему неважно было, слушают его или нет, нужно было кому-то высказаться, открыться, – а у тебя кто тут?

– Дочка, – еле слышно прошептала Аля.

– Ну, что ж, живым – жить, ты молодая, красивая, нарожаешь ещё.

Аля чувствовала, что попадает под обаяние этого сильного, грубоватого, но мужественного человека.

– Аленька, – из-за сосен показалась мать, – я поесть принесла.

– Во, как раз, кстати, – мужчина достал из рюкзака бутылку водки, – помянем наших.

Он привычно плеснул в жестяную помятую кружку, и протянул Але. Она взяла, чуть помедлила и, вдруг, неожиданно для себя, выпила залпом. Мать уже расстелила на траве платок, выложила нехитрую снедь. Аля хрустнула огурцом, силы возвращались к ней. От мужчины исходила уверенность:

– Теперь заживём, война кончилась, мы остались живы, должны жить и за тех, кого уже нет.

Эти, такие простые и такие важные слова, перевернули всё в Але. Она слегка захмелела, щёки порозовели, в глазах появился блеск. «Мне ведь только девятнадцать лет, только девятнадцать лет, – пронеслось в мозгу, – впереди вся жизнь".

Тополиный пух летал в воздухе, опускался на землю и сгребался дворниками в кучи. Эти кучи они складывали в большие мешки и носилки с высокими бортами. Если успевали. Потому, что пацаны стремились их обязательно поджечь. Тополиный пух горел как порох, вспыхивая в момент, и упустить такую возможность – устроить костёр, ребята просто не могли.

Город постепенно очищался от следов войны, восстанавливались разрушенные дома, а кое-где строились новые. Открывались магазины, в ларьках торговали вином на разлив, как когда-то.