Разные попытки предпринимал Николай, чтобы узнать о судьбе брата, и наконец напал на след.

Еще летом он познакомился с девушкой по имени Лариса, которая работала уборщицей в гестапо. Это была худенькая, по внешности незаметная девушка.

Лариса охотно приняла на себя опасные обязанности разведчицы. Чтобы начальство было ею довольно, она работала очень добросовестно, тщательно убирала помещение, охотно выполняла мелкие поручения. И так же тщательно Лариса выносила из помещения гестапо важные для нас секретные документы: топографические карты, книги ордеров на право обыска и ареста, бланки протоколов обыска. Один раз она принесла Николаю Струтинскому печать гестапо, которую взяла из стола начальника. В этом она перестаралась. Коля Струтинский уже давно сделал для отряда такую же печать по попавшему к нам оттиску, и мы часто пользовались ею, делая документы для разведчиков. Кража печати могла вызвать большой шум. Пришлось Ларисе спешно вернуться в кабинет начальника и незаметно положить печать на место.

При уборке Лариса, собирая использованную копировальную бумагу, не бросала ее в мусор, а приносила Николаю. При помощи зеркала ему удавалось прочитывать копирки. Попадались тут списки заложников, фамилии приговоренных к расстрелу, инструкции, как замаскировать трупы расстрелянных.

И вот однажды с помощью зеркала Николай прочитал на копировальной бумаге список арестованных и среди них фамилию: «Василевич Грегор». Это был Жорж.

Стало ясно главное: Жорж жив и на допросе не назвал своего подлинного имени.

Лариса была знакома с некоторыми работниками гестаповской тюрьмы, и через нее Николай связался с ними. Подход был простой — деньги. За взятки делали всякие «одолжения». Тюремщики подтвердили, что Грегор Василевич находится в тюрьме. Еще взятка — и они разрешили передачу арестованному. Николай передал Жоржу обувь, белье и продукты.

Постепенно Николаю стали известны всякие подробности. Рана у Жоржа начала было затягиваться, но на допросах его так избивали, что она вновь открылась. Потом узнали, что Жоржа почти ежедневно допрашивают: подозревают в нем советского партизана. Жоржу угрожал расстрел или смерть от пыток при допросах.

В отряде у нас был еще один родственник Струтинских — Петро Мамонец, бывший капрал польской армии. Он родной брат Ядзи. Николай Струтинский прибыл в начале сентября в лагерь и попросил разрешения взять с собой Мамонца.

— С ним я попробую освободить Жоржа.

Они отправились в Ровно. Там довольно быстро Николаю удалось устроить Мамонца в охранную полицию. Мамонец оказался очень старательным «полицаем». Все время вертелся на глазах начальства, ругал партизан почем зря. И, главное, задабривал начальство маслом, салом и нашей партизанской колбасой. Скоро его назначили старшим полицейским по охране арестованных. Мамонец и сам уже повидал Жоржа.

— Его трудно узнать, — рассказывал он Николаю. — Что сделали с парнем! Кости да кожа…

Посылки теперь Жорж получал часто, но и они не могли поддержать здоровье человека, которого чуть не ежедневно избивали.

Мамонец установил дружбу со старшим надзирателем тюрьмы и предложил ему «выгодную сделку». Он сказал, что в одной частной строительной конторе можно здорово заработать на арестованных.

— Дай-ка мне десятка два арестованных и трех-четырех охранников. Я буду гонять их на работу. Заработанное — пополам.

Тот долго не соглашался. Но продукты и деньги, будто бы данные авансом строительной конторой, «убедили» старшего надзирателя.

В конце октября Мамонец узнал, что Жорж значится в списке приговоренных к расстрелу. Этого и сам Жорж еще не знал. Ждать было больше невозможно.

3 ноября Мамонец погнал партию арестованных на работу. За особую взятку в числе других послали и Жоржа. Когда арестованных выводили из камеры, Мамонец успел шепнуть Жоржу несколько слов.

Заключенные прошли два квартала, и Жоржу стало дурно.

Как старший полицейский, Мамонец распорядился охранникам вести арестованных.

— А с этой сволочью, — сказал он, — разделаюсь сам.

И потащил бесчувственного Жоржа во двор.

Охранники были уверены, что там он его прикончит.

Но как только Мамонец втянул Жоржа во двор, тот встал, вместе они перепрыгнули через забор и следующим двором вышли в переулочек. Там уже второй день дежурила машина, в которой находились Коля Струтинский и Кузнецов.

Радости по поводу спасения Жоржа не было предела Для старика Струтинского это являлось и радостью и горем вместе. Только теперь, когда Жорж прибыл в лагерь, он узнал, какая опасность грозила сыну. Краснощекого, улыбающегося Жоржа нельзя было узнать. Он был истощен до последней степени. На все вопросы отвечал односложно.

— Били?

— Били.

— Ну, а ты как?

— Да как же! Ничего.

— Терпел?

— Сначала терпел, молчал, а потом ругаться стал.

— Ну, а они?

— Да что же они! Еще сильнее били.

Мы постарались сделать все возможное в лагерной, лесной обстановке, чтобы здоровье Жоржа поправилось. Молодость взяла свое, и скоро он снова стал работать по разведке.

Эрих Кох… Пауль Даргель… Герман Кнут… Эти имена были хорошо известны в Западной Украине, временно захваченной гитлеровцами. Главари гитлеровской шайки со своими подручными грабили, душили, уничтожали все живое на украинской земле. Одно упоминание этих имен вызывало содрогание и ненависть. С их именами связаны застенки и виселицы, рвы с заживо погребенными, грабежи и убийства, тысячи и тысячи погибших, ни В чем не повинных людей.

Эрих Кох, являясь одновременно рейхскомиссаром Украины и гауляйтером Восточной Пруссии, в Ровно бывал только по нескольку дней, наездами, а остальное время проводил в Кенигсберге, где у него были собственные заводы и фабрики. Пауль Даргель, правительственный президент, заместитель Коха по «политическим делам», почти безвыездно находился в Ровно. Лишь время от времени он вылетал в Киев, Николаев, Днепропетровск или другие порода, чтобы на месте направлять «деятельность» своры гитлеровских правителей. Руководство сетью националистических банд исходило тоже от Даргеля.

Николай Иванович Кузнецов уже давно готовился совершить акт возмездия над гитлеровскими главарями на Украине. В начале сентября, в течение нескольких дней, мы подробно обсуждали план его действий.

Перед уходом из лагеря, прощаясь со мной, Кузнецов передал мне запечатанное в конверте письмо.

— Это на всякий случай. Сберегите, — сказал он и, пожав мне руку, быстро ушел.

Я посмотрел на письмо. На конверте было написано только четыре слова: «Вскрыть после моей смерти».

Валя Довгер к этому времени уже работала в рейхскомиссариате. Она должна была изучить распорядок дня Даргеля: когда он приходит на работу, когда уходит, все его приметы. Это поручение Валя тщательно выполнила. Она рассказала Кузнецову все подробности, даже провела его по маршруту, где обычно проходил Даргель. При этом сказала, что Даргель ежедневно выходит из рейхскомиссариата в 14 часов 30 минут и при нем всегда адъютант с кожаной папкой красного цвета. Самого Даргеля Николай Иванович видел только раз на параде, когда тот выступал с речью, и надеялся на свою память.

Это было 20 сентября. Шофер ровенского гебитскомиссариата, военнопленный Калинин, предоставил Николаю Ивановичу новенькую легковую машину «оппель-капитан» — личную машину гебитскомиссара.

На эту машину за шофера сел Струтинский, одетый в форму немецкого солдата, и седоком — Кузнецов, все тот же лейтенант Пауль Зиберт.

Даргель жил в особняке на одной из главных улиц, которую немцы назвали Шлоссштрассе.

На этой улице жили только высшие немецкие чиновники. Там не разрешалось ходить украинцам и полякам. Только немцы могли здесь появляться.

В полной готовности Кузнецов и Струтинский поехали на машине по маршруту, где ходил Даргель. Время было выбрано такое, когда Даргель должен был идти из рейхскомиссариата в свой особняк. Успех решала минута.