— Ну, а как твой документ, в порядке? — спросил я.

— Все в порядке. Немцы проверяли. Да что там, он ведь лучше настоящего!

Теперь я расскажу об этих документах.

Как-то Коля Струтинский сказал нам, что в детстве он занимался резьбой ножом по дереву. Я ему предложил попробовать скопировать немецкий штамп. Коля достал циркуль, наточил перочинный нож, оторвал от каблука сапога резину и сделал такой штамп, что нельзя было отличить от настоящего. Тогда мы дали ему скопировать другие немецкие штампы и печати.

Вначале Коля работал медленно — за два-три дня делал только одну печать или один штамп. Дни стояли осенние, пасмурные, а работа была тонкая и требовала сильного света. Но потом он так набил руку, что за час-два мастерил любую ажурную печать. И все теми же инструментами — циркулем и перочинным ножом. Только резину мы ему стали доставать на стороне, так как он ободрал свои сапоги, сапоги Жоржа и Ростика и добирался уже до штабных работников.

На одном фольварке нам попались пишущие машинки с украинским и немецким шрифтами. На этих машинках Цесарский печатал по образцам любой документ. А Лукин умел мастерски подделывать подпись любого начальника.

Цесарский печатал бумагу, Лукин подписывал, а потом прикладывалась печать, сделанная Струтинским, и получался документ, выданный немцами!

Так были изготовлены документы для Приходько, Струтинского и многих других разведчиков. Мы выдавали документы от городских и районных управ, от частных фирм и даже от гестапо.

И действительно, получались они лучше настоящих.

Однажды произошел интересный казус. Соседний партизанский отряд попросил выдать им какой-либо документ, по которому их разведчик мог бы сходить в Луцк. Мы им дали «командировочное удостоверение», но не сказали, откуда его достали. С этим удостоверением их разведчик ходил в Луцк и благополучно вернулся. Они послали другого, тот тоже вернулся. Надо было еще раз послать, но указанный в «командировке» срок истек. Тогда они уже сами сделали на этом документе продление и подделали подпись. Обо всем этом мне и Лукину рассказал сам командир отряда, когда приехал к нам в лагерь.

— Такой у меня парень нашелся — подделал подпись, не отличишь от настоящей!

Лукин состроил гневную гримасу, вскочил и закричал:

— Это ж уголовщина! Как вы смеете подделывать документы? Я буду привлекать вас к судебной ответственности! Вы подделали… мою подпись!

Командир сначала опешил, растерялся, а потом наша землянка огласилась дружным долгим хохотом.

Мы столько мастерили документов, что немцы в конце концов стали догадываться и часто меняли образцы своих бумаг. Но у нас хорошо действовала разведка, и недели за две до введения новых документов мы имели их образцы у себя в лагере. Образцы эти доставляли нам подпольщики прямо из типографии. И мы выдавали новые документы одновременно с немцами.

Николай Иванович Кузнецов обстоятельно и подолгу разговаривал со всеми, кто возвращался из Ровно. Он задавал Приходько, Струтинскому, Бондарчуку и Вознюку сотни вопросов.

Но я все еще боялся пускать Кузнецова в Ровно.

— Не стану ж я там шум поднимать, я ведь не шумный! — уговаривал он меня. — Пройдусь по городу, посмотрю и вернусь. А там уж рассудим, как действовать дальше.

Наконец мы решили его отправить, но не одного, а со стариком Струтинским, который должен был познакомить Кузнецова со своими родственниками.

Готовили мы Николая Ивановича очень тщательно. Вместе со Стеховым и Лукиным обсуждали каждую мелочь его костюма. Мы подобрали ему по ноге хорошие сапоги; по его фигуре был подправлен трофейный немецкий мундир, на который мы прикалывали и перекалывали немецкие нашивки и ордена. Все это делалось втайне от всего отряда. Ведь и у нас мог быть подосланный немцами агент. Поэтому, как ни тяжело было соблюдать конспирацию в условиях лагеря, мы завели такой порядок: никто из партизан не должен знать того, что его лично не касается.

В лагере Кузнецов носил обычную свою одежду. Если он уходил на операцию в немецкой форме, то об этом знали только участники операции.

Подготовка длилась трое суток. Неизвестно, когда Николай Иванович и Владимир Степанович спали. Днем они заняты были приготовлениями, а вечерами и даже ночами сосредоточенно беседовали, прохаживаясь в стороне от товарищей или сидя где-нибудь на пеньке.

В Ровно Струтинский и Кузнецов поехали на фурманке. Струтинский в качестве возчика, а Кузнецов — как тыловой немецкий офицер, ведающий продовольственными вопросами в районе. Так, по крайней мере, были оформлены их документы.

Километрах в восемнадцати от Ровно они остановились на одном хуторе, у родственника Струтинского, Вацлава Жигадло. Узнав, в чем дело, Жигадло сказал:

— Пожалуйста, мой дом в вашем распоряжении. Когда нужно, останавливайтесь. Но делайте все осторожно. А то и себя и меня с семьей погубите.

У Жигадло было десять детей. С приходом немцев его семья лишилась большой помощи, которую получала от советской власти по многодетности.

Около самого города Струтинский остановился еще у одного родственника. Здесь Владимир Степанович оставил фурманку, а сам с Кузнецовым пошел в город.

По городу они ходили так: Кузнецов по одной стороне улицы, Владимир Степанович — по другой.

Владимир Степанович потом рассказывал:

— Я иду, ноги у меня трясутся, руки трясутся, вот, думаю, сейчас схватят. Как увижу немца или особенно предателя-полицейского — отворачиваюсь. Мне казалось, что все на меня подозрительно смотрят, — ведь, думаю, в Ровно многие меня знают. А Николай-то Иванович, гляжу, идет на другой стороне, как орел, как хозяин. Почитывает себе вывески на учреждениях, останавливается у витрин магазинов и хоть бы что. Встретится ему немец, он поднимает руку и громко говорит: «Хайль Гитлер!» Часа четыре водил меня по городу. Я уже ему делаю знаки, утираю нос платком, как условились: дескать, пора, — а он себе ходит и ходит. Отчаянный человек!

Так впервые побывал Николай Иванович в Ровно. Конечно, никому из встречных не могло прийти в голову, что этот «немецкий офицер» на самом деле русский партизан и что через некоторое время за ним будут гоняться немецкие ищейки из гестапо.

В самом Ровно Струтинский познакомил Кузнецова еще с одним родственником, Казимиром Домбровским, который имел небольшую шорную мастерскую, чинил седла и упряжь. Казимир Домбровский согласился помогать партизанам и дал в этом Кузнецову и Струтинскому торжественную клятву. Надо сказать, что клятву эту он сдержал и оказывал нам большую помощь.

Позже шести часов ходить по улицам Ровно было запрещено. Кузнецов и Струтинский заблаговременно вышли из города, уселись в фурманку и направились в лагерь.

Первой вылазкой Кузнецов был очень доволен. Его появление в Ровно не вызвало никаких подозрений — значит, он по-настоящему натренировал себя.

Но Николай Иванович сказал, что с костюмом у него не все ладно. На нем был летний мундир, а немецкие офицеры ходили уже в шинелях и осенних плащах. Он был в пилотке, а их носили только фронтовики; большинство офицеров в Ровно были в фуражках.

Когда Кузнецов во второй раз пошел в Ровно, на нем было новое обмундирование. Но теперь мундир сшил для него известный варшавский портной Шнейдер.

Кого-кого не было у нас в лагере! И сапожники (какие теперь лапти!), и пекари, и колбасники, и вот этот портной Шнейдер, еврей по национальности. Шнейдер жил до войны в Варшаве. Когда немцы захватили Варшаву, всех евреев согнали в гетто. А этого портного взял к себе на квартиру немец, генерал. Он поместил Шнейдера в маленькой каморке, под чердаком своего особняка, и заставил его шить обмундирование не только на себя, но и на других офицеров. Плату за работу немец брал себе. Но однажды пришел и этому конец: немец объявил портному, что отправляет его в гетто. Оттуда путь был один — под расстрел. Ночью портному удалось бежать, и после долгих мытарств он попал к нам в отряд. Первый раз в жизни он с любовью шил немецкий мундир, догадываясь, для чего он нужен Кузнецову.