— Я не желаю кровопролития и распри — ни к чему хорошему они не приводят, а потому ни сам не пойду на Киев, ни детям своим не раз-решу, ни дружинников своих не дам. Уж не обессудь, брат. Ты же волен поступать, как знаешь, только помни, что худой мир порой лучше, чем добрая брань! А еще: прежде чем что-то сделать, сначала остановись и подумай, потом уже делай…
— Это я-то не думающий? Это я-то, который подарил тебе Чернигов на серебряном блюдечке с золотой каемочкой! — вспылил Олег, по-крывшись румянцем гнева. — Да если бы не я в лето 6602[60] со своими тмутараканцами и половцами Осолука, то где бы ты сейчас был, братец? В каком таком Чернигове сидел бы?.. Да ни видать бы тогда тебе ни Чернигова, ни Смоленска, ни даже Мурома!
Случилось то, что довольно часто случалось между братьями и князьями: они, не стесняясь присутствия своих детей, рассорились в пух и прах. Олег упрекнул старшего брата тем, что тот, усевшись по его милости на черниговский стол, не желает выделить уделы ни своим де-тям, уже достаточно взрослым и самостоятельным, ни его сыновьям.
— Градов и вотчин всем бы хватило: тут и Муром, и Стародуб, и Папаш, и Новгородок Северский, и Карачев, и порубежный со степью Курск, и Трубчевск, — перечислял, возмущаясь, Олег. — Ты же, брат, словно Кощей Бессмертный, над златом чахнешь и никому ничего не даешь.
На что степенный Давыд с прежней рассудительностью заявил, что пока он жив, дробить Черниговское княжество на уделы не позволит.
— После меня делайте что хотите, а пока жив — не позволю. Ибо княжество тогда только сильное, когда единое. Да и Курск, брат, ты ра-новато к нашей вотчине присоединил. Он по-прежнему роду Мономаха принадлежит.
Разругавшись не на шутку, братья разошлись по своим теремам. За ними последовали и дети их, которые хоть и склонялись на сторону Олега Святославича, так как жаждали не только воинских походов, но и собственных уделов, однако перечить старшему князю не стали.
Вскоре же после столь тяжелого разговора Олег со своей дружиной и сыновьями покинул Чернигов и направился в Муром и Рязань, чтобы собрать полки и двинуться с ними на Киев. Однако его крестный сын, Мстислав Владимирович Новгородский через своих соглядатаев и доб-рохотов о том сведал и с новгородской дружиной поспешил на помощь своему отцу. Недалеко от Колокши две враждующие рати встретились. Мстислав предложил дяде и крестному отцу мир, но Олег отверг это предложение, надеясь на многочисленность своей дружины, набранной им, правда, в основном из ремесленного люда и смердов, решивших поискать счастья на ратном поприще. Новгородская дружина была хоть и малочисленнее, но более стойкой и организованной, не раз ходившей со своим князем в походы на ятвягов, земгалов, весь и чудь,[61] а потому более опытной. В короткой, но жаркой сече она разбила рать князя Оле-га, заставив того просить мира и уйти в Муром.
Святослав Ольгович, как и остальные его братья, участвовал в том сражении, но вышел с честью из сечи, не получив на теле ни единой царапины. Однако «царапина» от поражения осталась в его душе, не давая спокойно жить. По-видимому, подобная «царапина», а то и вооб-ще «открытая рана» была и на сердце Олега Святославича. Иначе зачем же он, узнав о смерти сына Владимира, Святослава Владимировича Пе-реяславского, случившейся в этот же год, не сдержался и позлорадство-вал: «Есть Бог и метит шельму!».
Впрочем, как жить с обидой и раной на сердце, так и злорадство-вать по поводу смерти сына великого князя Олегу Святославичу долго не довелось: уже в августе 1115 года, вскоре после очередного солнеч-ного затмения, видимого только над Черниговской землей, он, неожи-данно заболев, окончил свои земные дни и тревоги.
На похороны Олега Святославича приехали многие русские князья. Был и сам великий князь, не погордился Владимир Мономах отдать дань уважения памяти своего двоюродного брата и друга юности, с ко-торым совершали совместные походы не только на половцев, но и в Польшу, и Моравию. Не забыл великий князь, как уважил его Олег во время перенесения мощей святых мучеников Глеба и Бориса в Вышго-роде из деревянной в каменную церковь. Тогда Олег не только сам с епископом Феоктистом прибыл на столь важную церемонию, но и детей своих с их чадами и домочадцами привез. Той же самой монетой теперь платил своему двоюродному брату, покойному Олегу Святославичу и Владимир Всеволодович, прибыв с супругой Анной и всеми детьми своими. Потому и увидел на похоронах родителя Святослав Ольгович своего свояка, Юрия Владимировича, прибывшего из Ростова вместе со своей Аеповной. Та так желала хоть кратко, хоть одним глазком, но по-видать свою сводную сестру.
Давно не виделись троюродные братья, шагая по жизни каждый своей дорогой, а тут, хоть и по скорбному случаю, но довелось. Ничего не сказал Юрий Святославу по поводу потери родителя, лишь крепко пожал руку, когда прощались. Однако ж запомнилось Святославу это крепкое мужское рукопожатие.
Много было родственников и близких, и далеких на похоронах Олега, не было только первой супруги его Феофании, матери Всеволода Ольговича, незадолго до этого с дочерьми покинувшей Тмутаракань и отбывшей на остров Родос. Не было на похоронах и последней любви Олега, половчанки Анны, Осолуковой дочери, подарившей ему трех сыновей. Не дожила Анна до кончины мужа, раньше его мир этот поки-нула. Незаметно и тихо, так же, как незаметно и тихо жила, подарив двух сыновей.
В 1116 году все Ольговичи под началом Давыда Черниговского по просьбе Мономаха ходили против Глеба Всеславича Полоцкого, совер-шавшего набеги на Псковские и Новгородские земли, разорявшего ок-раины Смоленского и Черниговского княжеств. Полоцкие князья еще со времен Владимира Святославича, славного Крестителя Руси, сразу же по разделению им Русской земли, когда Изяславу и его матери Рогнеде досталась в наследственное владение Полоцкая земля, держались обо-собленно. Словно они и не были частью единой Руси. А вот набеги на окраины соседних с ними княжеств совершали довольно часто, будто жили там не такие же, как и они, русичи, а чужие, вражеские племена и народы.
Вместе со Святославом в этом походе принял участие и воевода Петр Ильин, перешедший после смерти Олега в небольшую дружину Святослава, набранную в основном из отроков да вольного городского люда. Воеводе в эту пору шел шестидесятый год, но он был крепок, как дуб, и любому молодцу мог примером быть как в делах ратных, так и за праздничным столом, осушая кубок за кубком хмельного вина и не пья-нея.
Как-то раз во время отдыха, Святослав спросил у воеводы, почему тот особой радости по поводу похода не испытывает:
— Словно и не рад, что в поход идешь?
— А чему радоваться? — вопросом на вопрос ответил старый рато-борец. — Ведь брат на брата идет, русич на русича. Этому радоваться могут только бесы, слуги дьявола, да враги наши. Русскому же человеку грех тому радоваться.
— Чудно же ты рассуждаешь, — удивился Святослав, не чувство-вавший каких-либо угрызений совести и считавший этот поход лишь местом, где можно показать свою воинскую доблесть.
— Поживешь с мое, князь Святослав, — по-иному будешь смотреть на мир и брань, — снисходительно заметил воевода и поспешил перевес-ти разговор на иную тему.
Глеб Полоцкий, видя множество войск, приведенных Владимиром Мономахом под стены Минска, заперся в граде, понадеявшись на кре-пость городских стен и мужество минчан. Но Мономах (не в пример своему прежнему походу на Минск в дружине князя киевского Изяслава Ярославича, когда этот град был разорен[62] до основания) на этот раз со штурмом града не спешил. А взял его в плотную осаду, отчего в городе сделалась нужда великая как в пропитании для людей, так и в кормах для скотины.
Святослав Ольгович хоть и не питал к Мономаху добрых чувств за отторжение его рода от киевского стола, однако не мог не отметить как полководческий, так и государственный дар этого князя. Полководче-ские способности он мог оценить сам, участвуя в походе против полов-цев, а в мудрости государственного правления убедился в последние годы. Да и как было не убедиться, если даже черный люд везде и всюду, особенно на торжищах, превозносил киевского князя за то, что тот с первых же дней своего великого княжения ограничил лихоимцев, сде-лав послабление закупам. Мономах действительно запретил хозяевам поднимать пени более трех раз по взятой купе,[63] точнее по ее непога-шенной части, заменил смертную казнь денежными штрафами — вира-ми. За вдовыми женщинами определил сохранение имущества умерше-го или погибшего супруга. Но он же и ужесточил законы в отношении беглых закупов — теперь таким закупам в случае их поимки грозило хо-лопство и рабство. Кроме этого им же были определены еще три случая, когда свободного ремесленника или смерда-хлебопашца можно было обратить в холопство: добровольная продажа, женитьба на женщине рабского происхождения и тиунство без роду.[64]
