Торжествовали не только великий князь и государь всея Руси Иоанн Васильевич, не только его сыновья и ближние родственники, не только родовитые князья и бояре, не только воеводы, одержавшие победы, но и простые московские жители. Именно они, заломив на затылок облезлые от долгого ношения шапки, расправив костлявые груди под рваными армяками и сермягами, ходили гоголем, так и норовя толкнуть друг друга плечом. А то и толкали. И тут же получали кулаком по мордасам. Отсюда, видать, и пошла гулять по Руси поговорка: «Москва бьет с носка!»

Не остались безучастными к победам московского государя и властители соседних стран. В Москве за год перебывало столько послов иноземных держав, сколько их ранее и за десятки лет не было. Тут и от султана турецкого, и от хана ногайского, и от папы римского, и от господаря валашского, и от короля венгерского, и от хана большеордынского, и от императора Священной Римской империи Максимилиана, и от немецких герцогов из Ливонии. Все спешат в Москву, все ищут дружбы с великим московским князем и государем.

Но прошел год, и о великих победах забыли. Не стало поводов и к веселью: что ни месяц, то похороны в великокняжеской семье. Сначала не стало великой княгини Софьи: седьмого апреля 1503 года прибрал ее Господь. А осенью покинули белый свет княгиня Ульяна, супруга Бориса Васильевича, племянника великого князя, и брат его, Иван Васильевич. Вскоре занедужил и сам государь.

Но Москва на то и Москва, чтобы любым слезам, даже великокняжеским, не особо верить. Она строилась вширь и ввысь, украшалась дворцами и храмами, в ночное время отгораживалась от воров и татей решетками. Иоанн Васильевич хоть и недужил, но за происходящим следил зорко. Это с его благословения была построена, а шестого сентября 1504 года освящена церковь архистратига Михаила, ставшая украшением Чудова монастыря. А из Крыма и других иностранных земель привезены послами русскими мастера серебряных и золотых дел, пушечники и строители каменных стен. Вскоре эти мастера приступили к перестройке Архангельской соборной церкви, меняя деревянную на каменную.

Это по его слову в Грановитой палате кремля состоялся священный церковный собор, обязавший вдовых попов и дьяконов в церковных хорах не петь, служб не служить и мзды с прихожан не брать.

Не забывал великий князь и о торговле. По его указу из Владимира, Переяславля Залесского и прочих городов на Москву стали переводить бывших новгородских гостей. И вот уже имена купцов Медведевых, Есиповых, Афанасьевых, Чудовых, Моисеевых. Коковкиных, Аверкиевых и многих других стали не сходить с языков старых московских жителей. Уж больно разворотливы и оборотливы были эти купчики — все у них горело в руках. Все получалось. Хоть и лысоваты были почти каждый. Но на мерине лысина — не порок, а на детине плешь — не укор. Да и прибыль государевой казне стала заметнее. А за казной, как за каменной стеной. Кто-то от нее горюет, а кто-то и воюет…

Узнав, что архиепископ новгородский Геннадий, забыв о божьих заповедях, стал мздоимствовать сверх всякой меры, Иоанн Васильевич призвал к себе митрополита Симона и вместе с ним лишил мздоимца епархии. Сведенный с престола епископ был отправлен на исправление в Чудов монастырь, где вскоре и преставился.

Приложил руку великий князь и государь всея Руси и к казни еретиков, которые в своих проповедях утверждали, что Иисус Христос не Сын Божий, а всего лишь смертный человек. Оспаривали воскрешение Христа и отвергали таинства крещения, покаяния и причащения. Среди еретиков были и знакомцы самого государя: думный дьяк Иван Курицын и его брат Федор. Для борьбы с ним был собран Собор во главе с митрополитом Симоном и епископами. Собор и постановил: «Казнить!». Великий князь утвердил приговор. И вскоре на льду Москвы-реки главные еретика Иван Курицын, Дмитрий Коноплев, Ивашка Максимов, бывший архимандрит юрьевский Кассиан и его брат были посажены в деревянную клетку и сожжены живьем под улюлюканье толпы ротозеев. Остальных еретиков, урезав языки, отправили в узилища и по монастырям — на перевоспитание.

Учредив городские решетки от татей, Иоанн Васильевич учредил и специальную службу из людей служивых — воротников. А старшим над всеми воротниками московскими назначил боярина Юрия Захарьевича Кошку. И вот уже по Москве слухи ползут: «Ныне Захарьины-Кошкины — большие люди на Руси, в силу вошли…» Но есть и злопыхатели: «Поднявшимся высоко и падать глубоко. Ибо возле царя, как возле огня: обжечься легко».

Конечно, говорить и мыслить можно было разно. И всем, кому не лень. Но настоящие дела творил и решал судьбы только один человек — великий князь московский и государь всея Руси Иоанн Васильевич. И тут даже хворь не была ему помехой.

Весна нового 1508 года по Рождеству Христову все не хотела и не хотела вступать в свои права. Сначала она вроде и надумала посетить земли Рыльского княжеского удела. На Масленицу даже порадовала ясным солнышком, капелью, веселым переговором воробьев и голубей, проталинами на макушках бугров и у корней деревьев. Но на Сороки, когда рыляне собирались выйти в поле с румяными от печного жара «куликами» и «жаворонками», так завьюжило, так сыпануло снегом, что о веселых закличах пришлось забыть. За две ночи такие сугробы намело, каких и в декабре с январем не наметало — взрослому по пояс, а мальцам — так и с головой…

Такое поведение весны смущало — все устали от долгих и холодных ночей. Хотелось тепла и света. Но обилие мартовского снега радовало: году быть урожайным. Ведь не зря же мудрые предки присказку сложили: «Много снега на полях — много хлеба в закромах». Правда, снежное обилие должно было вызвать бурное половодье. Только рылян это не пугало: на всхолмье, где находился посад, вешние воды не дойдут. А то, что притопят пойменные места да низины, так это прекрасно: потом и рыбы в оставшихся озерках можно на год запасти, и сена на две зимы вперед накосить.

Князь рыльский и северский Василий Иванович скучал. Не радовали его ни пышнотелые да румянощекие девки-песенницы в цветастых сарафанах да меховых душегреях, подчеркивающих ядреные перси обладательниц, ни вертлявые скоморохи — сопельщики и дудочники, ни речистые гусляры и гудочники. «Надоели!» — выпер их всех огулом князь из дому и приказал слугам впредь до его распоряжения на порог не пускать.

«Может позвать отца Иеронима, священника из церкви Рождества Христова?.. — думал он, уставившись пустым, грустным взглядом в проем окна, за которым сиротливо опустили ветви березы, едва различимые на фоне белого безмолвия. — Так я его уже вчера звал, — отверг князь задумку. — Что он нового скажет? Ничего. Только будет амброзию чара за чарой потягивать да бороться с зевотой, то и дело крестя рот, чтобы туда бесы не вскочили. Но для пития и без него желающих немало… А зевается сладко и мне самому», — перекрестил Василий Иванович собственные уста, только что сомкнувшиеся после очередной зевоты.

После смерти настоятеля Волынского монастыря, игумена Ефимия, князь больше других сошелся со священником Иеронимом. Даже подумывал взять его себе в духовники, ибо отец Никодим совсем одряхлел и не мог навещать своего духовного сына в доме на посаде. Из замка вниз он спуститься еще мог, но взойти на гору Ивана Рыльского уже никак. Либо княжеские слуги его туда взносили, либо другие священники или монахи. Иероним же еще был молод и крепок не только телом, но и умом. Прекрасно знал жития русских святых, слушать которые любил Василий Иванович. Особенно жития первых — святой княгини Ольги, святого князя Владимира Крестителя, преподобных игуменов печорских Антония, Феодосия, Никона и Нестора-летописца. Опять же его стараниями на Тускуре, куда чудесным образом из Волынского монастыря перенеслась икона Знамение Божией Матери, была возведена новая часовенка. Правда, он, князь, дал тогда и лесу строевого и плотников. А еще не стал добиваться, как свершилось «чудо» перенесения иконки. Монахов о том пытать — только время терять. Обрелась на берегу Тускура — и слава Богу… Но закоперщиком в строительстве часовни все-таки был Иероним. К тому же и церковь Рождества, в которой он нес службу, была под рукой — в какой-то сотне саженей от дворца князя.