Но сколько новых впечатлений, сколько информации… — переключился сочинитель на более свежие впечатления. — На отдельную книгу хватит, а то и на две… А пригодится ли она? — задал он себе каверзный вопрос. — Возможно… — затруднился ответить утвердительно. — Информация — это как и все в природе: ниоткуда не берется и никуда не исчезает, только переходит из одного качества в другое… И вообще это такой груз, который, как любые знания, карман не тянет…

Не плохо было бы расспросить Дремова или Кутыкина о дальнейшей судьбе Зацепина, — испуганными птицами мелькнули мысли в новое русло. — Только, судя по их занятости новыми делами и проблемами, они о нем и думать забыли. Дело в суд — из сердца вон, — усмехнулся он, переиначив известную пословицу. — Так что тоже не будем ворошить ушедшее».

Весна была в разгаре, но деревья еще не покрылись листвой и выглядели как-то сиротливо на фоне серого, бессолнечного, низкого и тяжело-свинцового небесного свода. Впрочем, серым было не только небо, но и крыши двухэтажных домов, и их фасады, и тротуары, и полотно дороги, и даже люди, спешащие куда-то по своим делам. И хотя все они были разные: высокие и низкие, толстые и худощавые, русые и смоляные и одеты в пестрые одежды: красные, желтые, бордовые, синие, зеленые куртки и пальто — однако выглядели серыми и скучными. Лица и взгляды суетливо спешащих особей были какими-то померкшими, поблекшими, пустыми, неживыми.

«Это все из-за социального неравенства и несправедливости, — сделал вывод для себя о людях сочинитель. — Социальное и имущественное расслоение такое, что добра ждать нечего… Когда-то так плеснет, что не дай бог!

Вот количество церквей растет: старые реставрируются, новые возводятся, сверкая золотом и серебром куполов, крестов и алтарей, а люди какие-то бездушные. Хотя ныне и в церкви многие ходят, и молитвы знают, и на службах присутствуют. Но бездушные. Словно кто-то у них души вынул и забросил куда-то далеко-далеко… за ненадобностью. И они уже не люди, а зомби. Бессмысленные, бездумные, бессловесные, действующие механически и автоматически, по какой-то непонятной программе. А если у кого-то в глазах и загорается огонь, то он черный, алчный, совсем не божественный… Такой огонь не может быть божественным, он из другого источника, как некогда сказал один курский писатель. К сожалению, не только черный огонь в глазах банкиров да бизнесменов, чиновников и депутатов, хапнувших в свое время достояние народа и плюющих на такие понятия, как совесть, честь, благородство, но и у многих деятелей церкви. В проповедях говорят о нестяжательстве, а сами раскатывают на иномарках, стоимостью в несколько миллионов рублей. Вещают о воздержании, а у самих физии красные — хоть прикуривай. И от жира лоснятся, едва не трескаются… Сребролюбие выхолащивает души.

Потому нет веры ни правителям, не раз предавшим свой народ (вспомним Горбачева, Ельцина и их присных) и живущим только для себя, ни священникам, погрязшим в словоблудии и роскоши, забывшим о простом человеке и божеском страхе, погрязшим в грехах.

И что делать человеку, видя все это?.. Пить? Наркоманить? Идти в бандиты и проститутки? Или становиться пофигистами, что происходит с большинством?..»

Сочинитель размышлял, а город жил своей безрадостной жизнью. Иногда слышались голоса вездесущих воробьев, хлопотавших о новых гнездах и будущем потомстве. Но их чириканье не шло ни в какое сравнение с городским гулом от проносящихся по улицам города машин, грохота трамваев, уханья строительной техники — копров, вколачивающих железобетонные сваи в растерзанную грудь земли. В этом давящем гуле гасли и карканья пролетавших ворон, и суетливая перебранка грачей из-за прошлогодних гнезд на деревьях.

Воздух, перенасыщенный бензиново-солярными парами, никак не напоминал весенний озон. И на этом сером фоне первая зелень газонов смотрелась чем-то чужеродным и неестественным.

«Но все равно зелень… жизнь… — грустно улыбнулся сочинитель. — И кто я такой, чтобы судить кого-то, давать оценки событиям и деяниям? Разве я не такой серый, как все вокруг; разве в моих глазах свет добра и радости?.. Нет. Там такая же тусклость и бездуховность, как и у большинства русского народа, заведенного нашими «кормчими» в мир стяжательства и словесного блуда; в мир эксплуатации человека человеком; в мир ложных идеалов и кумиров; в мир, где черное пытаются выставить белым, а белое — очернить и опорочить.

Только больно, очень больно видеть это и быть к этому поневоле причастным. Ибо, живя в этом времени и будучи песчинкой в прогнившем мире, ни на что не влияешь и изменить ничего не можешь. Больно видеть, как из некогда гордого русского человека, человека-победителя, вновь пытаются, как во времена монголо-татарского ига и литовско-польского владычества, а позднее, во времена крепостничества, сделать раба и холуя. Но еще больнее — видеть, как многим нравится холуйствовать, как многие, не утруждая себя мыслями, с радостью идут в лакеи к богатым и успешным, к ворам и жуликам, к власть предержащим. И мало того, гордятся своим положением, гордятся подачками и объедками с барского стола. Больно видеть, как с подачи недругов наших, обезьянничая, хулят свою историю и культуру, преклоняясь пред чужой».

Новый век по христианскому летоисчислению для рыльского князя Василия Ивановича Шемячича ознаменовался нелегким выбором: остаться под Литвой или перейти под руку Москвы.

«Литва с новым великим князем Александром слабеет на глазах…» — сидя в легком платье в жарко натопленной одрине, размышлял Василий Иванович о житье-бытье.

Вот уже несколько лет, как князь Василий перебрался из замка на горе Ивана Рыльского в новый, сложенный из красного, хорошо обожженного кирпича дом на посаде. Здесь и комнаты-клети были куда просторнее да светлее замковых, и землицы во дворе было — хоть верхом скачи, не обскачешь. Потому и сад яблоневый да вишнево-сливовый заложен преогромный. Весной и летом тут — одно удовольствие: деревья цветут, травы под ногами шелестят зелеными шелками да разными цветами, птицы поют, пчелки жужжат, бабочки порхают. Не двор, а рай… Колодцы выкопаны глубокие. В них вода такая студеная, что зубы сводит!

Впрочем, новых домов-теремов княжеских построено несколько. Все они имеют дворы, обнесенные крепким тыном. Но живет князь в самом большом и красивом, расположенном недалеко от торжища. Торжище в Рыльске всегда шумное да многолюдное. Но людского гама в княжеском доме не слышно. Он хоть и близко, да не рядом.

А случись, не дай бог, какая беда, можно и на гору в замок подняться. Подземные ходы не только между княжескими домами на посаде прорыты, но и до самой подошвы горы. Мало того, они и до стен Волынского монастыря прокопаны. Расстояние немалое, но рыльские мастера потрудились на совесть. И попотеть, конечно, им пришлось… Отдушины от подземных ходов на поверхность выведены. Но чтобы в глаза не бросались, под разные постройки прилажены — где под часовенку, где под сруб колодезный с двухскатной крышей, где под хозяйский амбар близких к князю людей.

Одрина, в которой сидел князь, большая, просторная. Внутри из бревен сложена, чтобы теплее да суше было. Два окошка со ставнями — от ночных татей и на случай непогоды. В восточном, святом, углу киот с иконами и лампадка перед ним. Вдоль стен лавки, сундуки под суконными цветными попонами. На одной из лавок, что пошире, — княжеское одро — постель. На постели — горкой перины с лебяжьим пухом, подушки. Поверх перин — попоны-одеяла. На дубовом полу ковры. На стенах — медвежьи шкуры с клыкастыми мордами, оружие всякое: копья, мечи, луки, стрелы в колчанах, сабли и кинжалы в серебряных ножнах, секиры, боевые топорики. Что-то от дедов и прадедов досталось, что-то уже самим князем приобретено. В святом углу, недалеко от постели — дубовый стол. Вокруг него крепкие лавки с резными ножками. Особняком стоит кресло с высокой спинкой, на котором восседает князь. На столе жбан с квасом, птица жареная, закуски разные.