Начиная с 17 июля и заканчивая 21 числом, Алексей Семенович депешу за депешей слал государю скорой эстафетой. Порой в день по несколько, чтобы Петр Алексеевич был в курсе всех событий, происходивших в Азове.

«Бывало, что на юге фортуна от нас бежала, — в одном из ответов пошутил государь, — а ныне так случилось, что у нас очутилась».

И благодарил генералиссимуса за ратный труд.

Еще русские полки, приводя себя в порядок, отдыхали после победной баталии, а в Москве уже по велению Петра Алексеевича и с благословения патриарха Андриана думный дьяк Емельян Украинцев прямо в кафедральном соборе зачитывал царский рескрипт о победе. И здесь немало добрых слов было сказано в адрес боярина Алексея Семеновича Шеина, достойно потрудившегося во славу Отечества.

Забрав отпущенный русскими азовский гарнизон и служивых форта Лютик, турецкие корабли, подняв паруса, отплыли в Стамбул или в Царьград, как продолжали по привычке называть этот город русские люди.

«Теперь и мне можно флот мой покинуть», — решил Петр Алексеевич и, сдав бразды правления «Принципиума» его настоящему капитану, в сопровождении Меншикова и других соратников отправился к Азову. Прибыв, поручил князю Петру Григорьевичу Львову принять крепость под свое воеводство.

— Принимай и обустраивай, — распорядился Петр Алексеевич, даже и не думая гасить огонь радостного торжества в своих глазах. — Да возьми себе в товарищи дьяков Василия Русинова и Ивана Саморуцкого. А им в помощь десять подьячих. Хоть и крапивное семя, но как без оного. Не самому же челобитные писать, — сыпал шутками, как спелым горохом, с веселой бесшабашностью.

Шутить шутил, но о пользе дела не забывал. Кроме дьяков и подьячих князю в помощь даны были четыре стрелецких полка — полковников Афанасия Чубарева, Ивана Чернова, Федора Афанасьева да Тихона Гундеркмарка. А еще около пяти тысяч солдат из других полков.

— Что, князь, журишься, как любит говорить наш друг гетман Мазепа, — посмеивался, весело вращая лупастыми глазами, — мало что ли? Или боишься, что не прокормишь?

Князь Львов, возможно, и не думал журиться-печалиться, но помалкивал, соглашаясь.

— Так не бойся. Турок — не русский, на авось не надеется. Харчей на год вперед заготовил. Всех прокормишь, еще и с нами, сирыми, поделишься. Правда, с питием незадача — не запасли хмельного зелья басурмане. Вера запрещает. Но, ничего, год-другой потерпишь. Зато в пост не оскоромишься…

Дав распоряжение Львову, Петр Алексеевич приступил к награждению украинских казаков. Полковники были милостиво одарены по 30 рублей червонным золотом и по рулону камки, старшины казацкие — по 15 червонцев, а рядовые — по 1 золотому червонцу. Наказному же гетману Якову Лизогубу подарено было 200 рублей, 40 шкурок соболей и два рулона парчи. После чего они были отпущены к родным куреням.

Донцам за их ратный труд достался форт Лютик и земли в окрестностях Азова. Самому Шеину — 13 золотых червонцев. Ну а стрельцам и солдатам русского войска — слава! Она и карман не тянет, и душу радует. Ее и до дому легко нести — не потерять и не растрясти. А блеску и звону — злату так не сиять, не звенеть. Слава же!..

В середине августа, когда в Азове на месте одной из двух мечетей, имевшихся в городе, был поставлен храм пресвятой Богородицы, русские полки, совершив молебен и отсалютовав из ружей, двинулись домой. Двинулись весело, с песнями.

30 сентября, когда осень только тронула позолотой березовые рощи, Москва, огласившись малиновыми звонами колоколов и забурлив людскими потоками, устремилась к Всесвятскому каменному мосту. Здесь происходило действо торжественной встречи победителей.

Перед полками, восседая в открытой карете, ехал «князь-папа» Никита Зотов. На этот раз был трезв. У него щит на руке да сабля в другой. Коня перед каретой вели два дюжих конюших царского дворца.

За Зотовым верхом на конях ехали государевы певчие люди, распевая хвалебные псалмы и гимны. В другой карете восседал Кирилл Алексеевич Нарышкин.

За этой каретой конюшенные слуги вели пятнадцать коней под седлами адмирала Лефорта. Сам же Лефорт в парадном мундире, при шпаге и с тростью, важно шествовал за своей адмиральской каретой, двигавшейся вслед за пятнадцатью адмиральскими конями.

За Францем Лефортом, держа строй, голенасто вышагивали, смеша московский люд, офицеры из немцев и дети московских бояр — бояричи.

Позади немцев и бояричей в немецком же кургузом платье, в треугольной шляпе и при шпаге шел сам государь Петр Алексеевич. Шел размашисто, высоко задирая длинные, как у журавля, ноги. Шел, вызывая у москвичей недоумение: «Как же так, царь и самодержец, а беднее бедного одет да еще и не в челе процессии идет?.. После иноземца. Бесчестье. Прямое бесчестье».

После царя, молодцевато прошли полки Преображенский и Семеновский. За ними — вновь бояричи. А позади них — на позорных дрогах везли изменника Якушку-немчина, которого крепко держали под руки два московских палача — Алешка да Терешка. Оба в красных рубахах до колен и без поясов. И рожи у обоих такие же красные, как рубахи. Не от крови ли человеческой?.. Не от руды ли жертв загубленных?.. Возле одного топор, вогнанный в дубовую плаху, возле другого — палаш и два ножа. Тоже в деревянную плаху воткнуты. Тут же и кнут, свернувшись в змеиные кольца, и сам со змеей схожий, лежит. Любимое орудие палача.

Ручищи у обоих, что плахи дубовые, любого в дугу согнут. Взгляд водянистых глаз даже не дурашливый, пустой какой-то, отсутствующий. Словно они сами по себе, а взгляд их — сам по себе. Только с таким взглядом и идти в мастера заплечных дел.

На Алешку и Терешку издали взглянешь — и то оторопь берет. А ежели вблизи?.. Точно порты обмараешь.

Видя изменника-немчина, москвичи — и мужики, и бабы — радостно скалили зубы: «Так ему, нехристю, и надо! Мы ишо придем — на казнь его полюбуемся! Милое дело смотреть, как нехристь ближе с Алешкой и Терешкой познакомится, как ужом у них завертится, словно у чертей в преисподней да на горячей сковородке».

Что говорить, казнь — кому мучения лютые, а кому и зрелище, душу радующее.

За позорной телегой пара молодых стольников вела кубанского полонянина — мурзу Осалыка. Другие стольники волокли по московской пыли 17 знамен и бунчуков, захваченных в Азове и Лютике.

После них, восседая на конях, ехала свита Шеина Алексея Семеновича. Все — в сверкающих на солнце панцирях, дорогих шапках, с перьями на польский манер, при саблях и пистолетах. Следом в карете, запряженной восьмериком, ехал сам генералиссимус в полной русской воеводской справе, при сабле и государевом знамени. Только на голове у него вместо стального шишака красовалась любимая им соболья шапка, привезенная некогда из Тобольска. Лицо генералиссимуса выражало добродушную уверенность в себе и в правоте своего дела. А вот восторга, тем паче тщеславия, прочесть на нем было невозможно.

За Шеиным шли полки, особо отличившиеся при осаде Азова. И только после них в своих каретах ехали Автомон Михайлович Головин и Петр Иванович Гордон. За каретой Гордона с развевающимся знаменем и под барабанный бой промаршировал Бутырский полк. И не успела пыль, поднятая сапогами бутырцев, осесть, как один за другим прошествовали стрелецкие полки в своих длиннополых разноцветных кафтанах.

И когда карета генералиссимуса докатила до середины Всесвятского моста, где красовалось аллегорическое изображение Азова, в одной из «башен» показался думный дьяк Андрей Андреевич Виниус с благодарственным листом и громким голосом зачел слова государевой признательности.

Тут уж Шеин не сдержал эмоций и позволил слезам увлажнить его глаза. Ибо такого почета еще никогда и никому не делалось. Но вот Виниус замолк, и округа огласилась пронзительными звуками военных труб и треском барабанов. А потом полки, ранее прошедшие через мост и выстроившиеся на Царицыном лугу, отсалютовали ему пушечными и ружейными залпами.

«Господи, благодарю Тебя за заботу обо мне, недостойном, — расчувствовался Алексей Семенович. — Да после такого можно и умереть! Жизнь состоялась».