Отпал вопрос и с кормлением: Шеин распорядился выдать из казенных запасов города нужное количество пудов овса, хранимого специально для подобных нужд. Приказные быстренько занесли это распоряжение в Сметную книгу, чтобы все, значит, чин по чину. Амбары были открыты, и курские конники наполнили торбы. Так что к утру, лошадки должны быть не только отдохнувшими, но и сытыми.

Прибравшись с лошадьми, сотворив кратенько молитву и откушав каши, изрядно сдобренной салом, прихваченным из домашних запасов, служивые, выставив сторожу, стали готовиться ко сну. Многие — бок о бок со своими лошадками. Так теплее. Но немало было и тех, кто предпочел коротать ночь, дремля у костра. А чтобы холод от остывающей земли не так пробирал тело и кости, ложе устилали сорванной травой.

Осень не лето. Ночь накатывает быстро. Только-только было светло — и вот уже властвует тьма, сгущающаяся почему-то у костров. Но шагни пару шагов от костра в сторону и увидишь небесную высь, густо испещренную яркими искорками звездочек. А еще, убегающий наискось к окоему Млечный путь. Луны не видать. Она выползет из своих небесных чертогов немного позже.

Живность, умаявшись за день, притихла, готовясь, как и люди, ко сну или уже предавшись ему. И только из урочища время от времени слышно страшноватое уханье ночного охотника — совы. Да в крепости, чувствуя присутствие чужих людей, вдруг зальется злобным лаем какой-нибудь пес. И его тут же спешат поддержать другие собаки. Будь весна, в этот хор влилась бы какофония квакающих лягушек и залихватские коленца соловьев. Но осенью и соловьи, и лягушки в вечернюю и ночную пору предпочитают помалкивать. Боятся горло простудить. Кони курских всадников, отмахав верст семьдесят и подустав, улеглись и затихли. И только изредка доносящееся короткое утробное всхрапывание то одного, то другого говорит об их присутствии.

Костры жадно едят сучья и поленья, заготовленные служивыми для всей ночи и подбрасываемые в них по мере необходимости. И при каждой новой порции этой «еды» они бурно выражают радость, запуская вверх, к небесным звездочкам, мириады своих звездочек-искр.

— Отче Пахомий, рассказал бы нам какую-нибудь бывальщину, — просят молодые казаки возле одного из костров. — Можно и небылицу, — соглашаются они и на меньшее.

— Да угомонитесь вы, баламуты, — недовольно ворчат на них бородачи постарше. — Спать пора.

— И спите себе на здоровьице, — остается верх за молодыми, которых тут большинство. — Добрый тихий сказ еще никогда не мешал сну.

Дьячку Пахомию ничего не остается делать, как, прокашлявшись, приступить к рассказу.

— А расскажу я вам, молодцы, о Кочегуре-атамане. Как раз в этих краях он с разбойничками хаживал. Со слов одних — правду-матку да ее сестру справедливость искал, со слов других — семена зла сеял. Да Бог с ним, не нам судить-рядить, нам сказ о нем водить.

Где родился Кочегур, где крестился — не знамо, не ведомо. Только парнем уже поселился он под Обоянью. Был ловок да умен и силой не обделен. За что ни брался — все у него получалось, все достаток в дом несло. Но вот полюбил Кочегур одну девицу пригожую из соседнего села. Была та девица не только лицом пригожа, но и мастерица что песнь спеть, что нить ссучить. А если начнет жать, то не угонишься снопы вязать. Дело уж и к свадебке шло.

Только не одному Кочегуру понравилась девица та. Понравилась она и молодому сыну боярскому Ляху. Видимо, из поляков был барчук. Мигнул молодой Лях своим холопям — те и рады стараться: схватили девицу, в барский дом доставили.

Стал Лях поначалу уговаривать девицу, чтобы стала полюбовницей. Только та ни в какую. «Позор, — молвит. — Грех! — говорит. — Я, мол, с другим сговорена и буду век ему верна».

Надругался тогда Лях над бедной девицей, силой взял. А надругавшись, выгнал ее на улицу в сарафанчике разорванном. «Иди, порадуй родителей и дружка сердечного позором девичьим», — напутствовал.

Не пошла опозоренная девица к отцу-матушке, к реке Пслу пошла. «Прими, река Псел, тело юное, тело юное, испоганенное», — молвила со слезами. И утопилась бедная.

Вот дошла весть скорбная до Кочегура-молодца. Закричал он диким голосом, да так громко, что у дерев макушки наклонились. На сыру землю упал, слезами горючими залился. Народ на горе то сбежался. Стоит, понурившись. Молчит. Бабы кончиками повоев глаза утирают.

Вообще-то народ наш любит поглазеть, что на свадьбу веселую, что на казнь лютую, — явно от себя добавил дьячок к рассказываемой им бывальщине. — Но на этот раз не столько глазели, как переживали. Случается и такое…

Казачки-слушатели тихо зашушукались, по-видимому, выражая согласие или несогласие с последними словами рассказчика. Но тут же и затихли. Словно не они шушукнулись, а ветер сухой травой шорох произвел. А Пахомий между тем продолжал:

— Выплакавшись же, Кочегур встал и, словно не видя никого, сгорбившись, пошел в сторону Курска-города. И был он сед, как древний старец. Цвета вызревшего одуванчика стали волосы у него на горемычной головушке. Надо думать, у приказных да губных справедливость искать…

— Как же, найдешь ее там! — не стерпел кто-то из казаков. — Черта лысого скорее найти можно…

Видно знал казачок, о чем баял. Но на него тут же зашикали:

— Да тише ты, супостат. Охолонь и прикуси язычок, не мешай слушать.

— Долго не было ни слуху, ни духу о Кочегуре, — оставил без внимания рассказчик казачьи реплики. — Словно сгинул молодец. Но вот однажды к вечеру начался переполох в усадьбе старого пана Ляха. Сбежались люди, спрашивают, что случилось. Старый пан Стефан плачет да трясется, не может ответить. Панский же кучер, кажется, Остапом звали, пояснил тогда, что утопился сын пана. Тот самый, что девицу сгубил.

Только народ быстро смекнул, что не сам молодой Лях утопился, а не иначе как с помощью Кочегура утоп. Ибо на Руси долг всегда платежом красен. Да и обида никогда не забывается…

Сказав это, дьячок закашлялся. И чтобы промочить горло да прогнать кашель, полез за пазуху, где у него хранилась небольшая деревянная сулейка с настоем из трав. По крайней мере, он так называл зелье в сулейке. Испив малость, продолжил:

— С той поры и пошли ходить по округе разговоры о разбоях. То купца какого ограбят, то служивого… Из тех, кто познатней да побогаче. «Без рук Кочегура тут не обошлось, его рук дело», — зашептались в народе. А некоторые даже божились, что собственными глазами Кочегура-разбойника видели. Да не одного, а с сотоварищами. Видели, не видели — кто теперь сие подтвердит?.. Суть в том, что начал Кочегур счеты сводить с обидчиками своими. Или с теми, кого он считал за обидчиков…

— А власти? Власти-то что делали?.. — вновь не утерпел кто-то из слушателей. — Неужели молча сносили сие безобразие и воровство?..

— Нет, не сносили, — отвечая, стал сказывать далее Пахомий. — Власти стражу да приставов понагнали в эти края. Только Кочегур со своими молодцами в лесной чаще скрывался. А тропок тайных, по которым хаживали разбойнички, никто кроме них не знал, не ведал. Да и боялись приставы со стражниками в бор идти, у дорог больших караулили. Только разве у дорог укараулишь?..

Костер горел, сучки, поедаемые пламенем, потрескивали, искорки красным роем поднимались вверх, к звездам и выплывшей луне. Тишина сгустилась, даже ветер затих, прикорнув в Бояновом урочище. Хорошо в такую ночь сказы слушать. Чудо чудное!

— …Прошло много лет. Постарел Кочегур. Стал жаден до богатств. И если раньше он отобранное у купцов и царских слуг серебро и злато бедным крестьянам раздавал, то теперь только о себе думал. Даже с друзьями-товарищами делиться не желал. Все копил, копил, копил… Только, ребятушки, — вздохнул дьячок глубоко, — где злато, там и зло. Давно известно.

— Мне бы побольше такого зла-злата, — хихикнул какой-то казачок, — я бы зажил богато.

— Не в злате, голуба моя, счастье, не в богатстве, — оставив сказ, одернул перебившего дьячок. — Видит Бог, не в злате…

— А в чем же, отче Пахомий? — пробасил кто-то, невидимый в темноте, но явно посолидней первого желторотика.