— Сколько же душ за тобой? — загорелся зеленым глазом Шеин.

— Так… — было сунулся приказный ярыжка с раскрытой на нужной странице Разборной книгой.

Явно хотел перед воеводой свое старание показать.

— Не с тебя спрос, — осадил его прыть воевода.

— Да с дюжину наберется, — ответил Аникий.

— А семья? Большая ли семья?.. Кто на хозяйстве остался?

— Мать померла, — стал неспешно пояснять нововведенец. — Отец старый, с печи почти не сползает… Сын женат… Дочь замужняя… Внуков по паре уже нарожали. Жена имеется. На ней ныне хозяйство…

— И не боязно сына да зятя на службу брать, в поход вести? Вдруг да убьют.

— Можеть, оно и таво, боязно… — тряхнул бородой Аникий. — Только двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да и кто-то же должен за государство наше радеть! А умереть? Умереть можно и на печи, жуя калачи, и в поле, коли такая доля…

— Смотрю, ты — мудрец.

— Не, батюшка-воевода, никакой я не мудрец и не хитрец. Просто о себе и о других немного думаю.

— Это как?

— А вот так: воинство свое снарядил не потому, что деньги лишние или их не жалко, а потому, что жизнь дорога. И совесть есть.

— Ну-ка, ну-ка! — Стал похож на кота, приметившего добычу, воевода.

— Плохо вооруженные вои ни себя, ни меня защитить не смогут, — стал пояснять Жеребцов. — Потому одни убытки будут, коли их убьют… либо покалечат.

— Так-так, — согласно кивнул головой воевода.

— А справный вой и за себя постоит, и за радетеля своего, и за Русь-матушку, и за государей, конечно. Тут, мыслю, — одна выгода.

— И все-таки ты хитрец! — улыбнулся Шеин.

Его рука скользнула в карман кафтана.

— На, держи, — протянул воевода серебряный рубль Аникию. — За добрую государеву службу.

— Премного благодарен, — принял тот воеводский подарок.

Принял без подобострастия и ложного жеманства. Принял достойно, как и положено воину принимать заслуженную награду.

«Вот таких бы служивых жильцов побольше, — подумал Шеин. — С ними Руси нашей ни один ворог был бы не страшен».

И пошел, сопровождаемый начальственно-приказным эскортом, дальше.

Как ни затянулся смотр, но к началу обедни закончился. Однако людей Шеин не отпустил, а предложил совершить общий молебен.

— После же молебна два часа на отдых и еству. И снова сюда, — распорядился он. — Будем огневой бой проверять.

Молебен о даровании побед русскому воинству проходил прямо во дворе Знаменского собора. В Храм не поместились бы. Соборное духовенство вынесло хоругви и иконы на улицу. Вынесена была и Курская Коренная икона Божией Матери «Знамения». Не столько сама икона, потемневшая от времени, с едва угадываемым ликом Богоматери и младенца Иисуса, приковывала к себе внимание служивых, как ее богатый оклад. Исполненный московскими умельцами, он был из чистого золота, усыпанного жемчугом и драгоценными камнями. От них, дробясь и рассыпаясь искрами и радужными брызгами, отражались солнечные лучи. Вследствие чего казалось, что от иконы исходит неземное сияние.

«Чудотворная! Чудотворная!» — благоговейно шептали служивые, не вслушиваясь в слова Акафиста, воспеваемые громогласным диаконом и певчими. Особенно благоговейно взирали на чудотворную икону пришлые из волостей. Когда еще уподобится увидеть?! Впрочем, не всем иногородним удалось присутствовать на молебне. Многие были оставлены присматривать за лошадьми и скарбом — с оружием и конями в храмы не ходят.

Нововведенец Аникий присматривать за лошадками оставил сына Андрея, свою главную надежу.

— Присматривай. Да помни: курчане — народ шустрый, вороватый, на татьбу и прочее лихоимство спорый. Что коня свести, что узду стащить — им все едино. И глазом не успеешь моргнуть! — наставлял строго. — Потому — рот не разевай, ворон не считай!

Аникий не зря наставлял сына. Во время молебна, на который пришли не только служивые, но и все глазевшие на смотр курчане, и межедомы, и назойливые церковные попрошайки-калеки, многие деревенские дворянчики не досчитались своих кис с денежками.

И то: не дремли, карась, коли в щучью заводь заплыл.

После молебна большинство курских служивых двинулось полдничать к своим домам, однако немало нашлось и тех, которым в харчевнях да кабаках было привольней, чем в четырех стенах родных изб. Хотелось не только ятребо питьем да едой усладить, но и язык про увиденное почесать, и уши сказами других погреть.

— Домой что ли, кум? — спросил Фрол Никишку, ища попутчика.

— Мы — в кабак спустить пятак, — тут же отозвался за хмурого Пегого Ванька Кудря. — Верно, друг Никишка? — И десятнику, пока Никишка не мычал, не телился: — Потребно горечь воеводской обиды горечью зелья подсластить… Это же надо: в наглую приказывал собственную жену себе к постели доставить!..

— Оставил бы ты его, злыдень, в покое, — предостерег Фрол Кудрю. — А ты бы, Никишка, этому черту копченому не внимал: к дурости толкает. Поверь: он-то останется в стороне, а ты — в дерьме. И о Параске дурного не мысли: каждая баба за счастье бы сочла самой воеводше прислуживать…

— Знаешь что, Фрол, — налился злобой, как клещ кровью, Кудря, — не посмотрю, что наш десятский, в морду дам!

И, сжав до матовой белизны загорелые кулаки, боком двинулся на Фрола.

— Осади, Ваньша, — спокойно, с уверенностью в собственных силах, обращаясь, словно к иному лицу, но не к самому Кудре, молвил Фрол, — а то схлопочешь под микитки.

Полыхнув чернотой глаз, Кудря осадил. Знал, что десятник слов на ветер не бросает. Хоть и не велик, но жилист. Кулаком бычка годовалого валил. Однако от Никишки не отстал. Наоборот, возвратясь к нему, приобнял за плечи и, что-то шепнув, повел с собой.

«Ну и черт с вами! — плюнул Фрол и направил стопы свои к родному очагу. — Кому на роду повешену быть, тот не утонет».

— Вот пироги с капустой, чтоб в животе не было пусто! — заметив, что молебен окончился, сноровисто и протяжно, не уступая церковному диакону, запела невидимая для Фрола за людской сутолокой Матрена. — Много не просим, за так носим.

— А вот квас — пей про запас, жар уймет, горло продерет! — тут же послышался голос ее кумы Феклы. — Коли квас не впрок, сбитень будет в срок.

«Ишь, как заливаются, — разгладил насупленность лика Фрол, — точно быть им с прибытком».

И, потанакивая под нос какую-то подвернувшуюся на язык песенку, уже веселее зашагал в сторону слободы. А голоса луженых горл Матрены и Феклы, поднимая настроение, сопровождали его от съезжей избы в сторону торжища и далее.

«Молодцы стрельчихи! Не унывают».

Стрельбы из мушкетов, фузий и пищалей проходили за Знаменским монастырем. Неподалеку от бастиона Белграда. У крепостной стены между Оскольской и Тускарной башнями установили на столбах мишени, в которые следовало попасть со ста шагов.

Стрелять разрешалось только по одному разу. И то не всем, а назначенным лично воеводой.

— Нечего зелье огневое зазря переводить, — рассудили начальные с приказными. — Кому попасть — попадут, а кому не попасть, то хоть десять раз пали, все равно в божий свет как в копеечку…

Хорошие результаты показали казаки. Из десяти стрелков цель поразили семь.

— Казак — мастак, что водку пить, что из ружья палить! Промаху не даст! — гоголем прохаживался Строев, похлопывая батожком плети по голенищу юфтевых сапог.

— Верно, верно, Федор Савич, — вынырнул из толпы зевак дьячок Пахомий. — Казак — оно как: и за столом зубаст, и на чужое глазаст, а с коня соскочит — тоже задаст.

— Хи-хи-хи! — прыснули ближние, по-видимому, зримо представив конский и казачий зады рядом.

— Но-но! — замахнулся плетью Шеглов.

Однако, взглянув на воеводу, зорко наблюдавшего за происходящим, ударить съежившегося дьячка не посмел. Только прошипел:

— Пшел отсюда, поп недоделанный, пока цел.

Пахомий долго упрашивать себя не заставил. Бочком-бочком — и, ввернувшись в толпу, словно коловорот в древо, скрылся в людском потоке любопытных курчан. Оно хоть и запрещено воцерковленных лиц стегать кнутовьем, да кто знает, что у казачьего головы в голове. Огреет плетью — и судись, рядись потом: случайно стеганул или из озорства…