— Интересно все у вас, — хмыкнул воевода, — то кривая, то красивая…

Сопровождавшие сочли за благо промолчать. А то ляпнешь что-либо невпопад — и плачься потом. Близок локоток, да не укусишь…

А вот следующую башню, — кивнул десятник головой в сторону соседской с Кривой, да так резко, что колпак его шапки дугу по воздуху описал, едва не задев воеводу, — Пьяной прозывают.

— Пьяной?! — вновь не скрыл удивления Шеин.

— Пьяной, Пьяной, — загалдели сопровождающие. — Видать, пьяные плотники ладили, потому и Пьяная…

— Потому ли? — уставился воевода на Фрола.

— Ну, раз большие головы про то говорят, — пожал Фрол крепкими плечами, — значит, так оно и было. А, вообще, сказывают, что когда строили, то хотели врата в башне проделать. Да по пьяному делу, видать, и позабыли. Должна была быть воротной, а стала Пьяной.

— А за Пьяной какая башня? — показал взглядом воевода в сторону средней башни, возвышающейся над крепостной стеной.

— Это Тускарная, батюшка-воевода, — поспешили многие с пояснением. — По речке названа. Речка Тускорь течет…

— Значит, ничем не примечательна?..

— Ничем, батюшка, ничем.

— А ты, стрелец-молодец что на это скажешь? — повел зеленоватыми очами то ли от природной окраски, то ли от растущей вокруг зелени воевода в сторону Фрола.

«Кот, настоящий кот, — подумал о внешности и повадках воеводы Фрол Акимов, — глазищи-то, глазищи!» Однако вслух произнес иное:

— Ну, разве то, что из этой башни начинается тайный подземный ход к речке на случай осады… Пожалуй все. Ничем не проявилась… Строили по трезвости, о вратах не мыслили… А вот в другой…

— В какой?

— А в той, что следом за Тускарной идет, в Оскольской, — уточнил Фрол, — врата выездные установили. Потому ее еще и Выездной кличут.

— Ну, хватит зубами попусту щелкать, — подал команду воевода. — Поднимемся в башню да пройдемся по стене, посмотрим, что да как…

Подстегнутые командой все гуськом-гуськом двинулись за Шеиным в услужливо распахнутые Евсеем воротца Кривой башни, чтобы по крутеньким ступеням внутренней лестницы добраться да второго яруса, а оттуда через открытый проем — и на саму стену. За взрослыми мужами, шмыгнув носом, последовал, замыкая цепочку, и босоногий Семка. Воевода ведь своего приказа быть при нем не отменял.

Несмотря на светлый солнечный день, на первом ярусе башни стоял полумрак. Пахло вековой пылью, старым древом, мышами. Почти все свободное пространство было завалено разным хламом: невесть когда и откуда взявшимися бревнами, бочками с рассохшимися клепками и покосившимися обручами, плетеными из лозняка корзинами, прочей деревянной угловатой мелочью, мешающей свободному проходу. Да так мешают, что к башенным пушечкам и не пробиться.

— Ну и захламлено тут у вас, — шипел, выговаривая служивым Шеин. — Сам черт ногу сломит.

И чтобы меньше дышать пылью, достал из кармана кафтана носовой плат, который и прижал к носу.

— Уберем, батюшка-воевода, — заюлили воротный и затинщик. — Видит Бог, уберем.

— Уберем, уберем… — передразнил воевода служивых. — А до меня разве нельзя было убрать. Вижу, не очень-то вы все радеете на государевой службе…

— Виноваты, батюшка-воевода, виноваты, — поспешили с покаянием служивые к скрытой радости приказных крючков. — Ты уж не серчай и прости нас, Христа ради…

— А коснись осада от татар крымских?.. Спотыкаться будете да в спешке калечиться, нерадивцы… — зудел воевода, нагоняя страх.

Семка, хоть и был в хвосте цепочки, воеводский же гнев слышал не в пол-уха, а в оба. И старался не дышать, чтобы, не дай бог, попасться боярину под горячую руку. Мышкой, тенью крался за остальными.

Вот все вышли на полки крепостной стены. Снизу стена кажется могутной, непреступной. И то — с забралом-тыном, почитай, до двух сажень высотой. Сверху вид совсем иной. Не такой уж высокой кажется. До земли, перегнись через тын, рукой достать можно. Но это тоже кажется…

Солнце по выси золотым колобком катится, за зенит перевалило. Тут бы курскому служилому да приказному люду — на боковую и всхрапнуть часика так три-четыре, пока духота не спадет. Но с неугомонным воеводой приходится париться на солнцепеке. После прохладного полумрака все щурятся. И стрелецкий голова Строев, и Федор Щеглов, и Иван Пушкарь, и все прочие украдкой, прикрывшись рукавами, позевывают. А вот Семку жара ныне совсем не берет, знай себе, шмыгает да посапывает облупленным носишком.

На стене, по которой двигаются все также гуськом, тоже не совсем ладно. То корзина старая, перевернутая кверху дном, встретится, то плетушка раздрызганная, перегораживающая весь проход, попадется. Словом, беспорядок.

— Лодыри, изверги, — серчает Шеин на сопровождавших, а те только виновато прячут взоры да друг с другом тишком переглядываются.

Но вот дошли до первого выступа в стене. На нем-то, как правило, в дни опасности затинщики со своими затинными пищалями службу правят. Отсюда можно вести огонь вдоль стены. И вправо, и влево. Вплоть до башен.

— А сруб-то еще ничего, — потрогал руками бревна опалубки выступа Шеин. — Послужит годок-другой…

— Крепенький, крепенький, — опережая друг друга загомонили сопровождавшие. — И не годок, и не два послужат, а лет так с десяток, с десяток…

— Крепкий, — подтвердил и Фрол, но более для себя, чем для воеводы.

Вдруг откуда ни возьмись при замершей, задремавшей тихости, когда даже листок не шелохнется, набежал резкий поток ветра. Крутанув у подножия стены пыль, солому и куриные перья, подскочил к вершине стены. И не успели служивые люди даже ойкнуть, как ветер уже сорвал с воеводы шапку и сбросил ее за тын. А оттуда, не успокоившись содеянным, погнал-покатил ее к обрыву над Тускорем.

— Держи, лови, — загалдели приказные, суматошно бегая вдоль тына.

Растерялся и воевода, не зная, что предпринять. Не прыгать же со стены за шапкой.

— Тять, а тять, — подскочил Семка к отцу. — А ну снимай свой кушак да опускай меня га нем за тын.

— А ты не оборвешься? — засомневался Фрол. — Тут высоко, сажени две будет… Покалечиться можно.

— Снимай, не рассуждай, — ухватился за Семкины слова Афанасий Строев. — Не покалечится…

— А то, ей-богу, в Тускорь унесет. Тогда, считай, пропала шапка, — ввернул словцо и казачий голова Щеглов.

— Ну, сын, держись, — снимая с себя кушак и передавая один его конец Семке, молвил Фрол. — Семи смертям не бывать, а одной не миновать.

— Типун тебе на язык — ругнул Фрола кто-то из сердобольных приказных. — Нашел время зубы чесать.

И не успел Семка ухватиться черными от загара и грязи ладонями за конец кушака, как тут же десятком сильных мужских рук был перенесен за тын. Длинны кушака не хватало, и Семкины исцарапанные ноги задрыгали в пустоте.

— Спускайся! Прыгай! — раздались советы со стены.

Поджав немного ноги под себя, Семка отпустил конец отцова кушака и… оказался на земле. Сделав кувырок через голову, он тут же встал на ноги и стрелой метнулся к обрыву над Тускорем.

Почти до вечера воевода Алексей Семенович Шеин обследовал курскую крепость, переходя от одной башни к другой. И везде находил непорядок и тыкал носом служивых да приказных. Те морщились, перенекивались, переругивались, но больше всего каялись и обещали исправить, устранить, исполнить.

Меньше всего доставалось от воеводы стрелецкому десятнику Фролу. А уж Семка, умело спустившийся с почти отвесного, поросшего мелким кустарником мелового склона, нашедший шапку у вод реки и вернувший ее владельцу, был вообще в героях дня. Воевода дал ему серебряную монету — такого богатства Семка вовек не имел — и приказал быть ежедневно в воеводских палатах для личных поручений.

— Вижу, — пролил Шеин бальзам на душу отрока, — ты не только смелый отрок, но и толковый. Потому беру на службу… посыльным. Только не забудь вымыться как следует, причесать вихры да одежонку посвежее приодеть.

От таких слов Семку жаром обдало. Даже сквозь загар румянец был виден, словно пламя костра сквозь густой дым. Хотелось сказать, что он еще и грамоте да счету разумеет — даже губы приоткрылись. Но благоразумие взяло верх. Не престало мальцу бахвалиться. А то можно и осрамиться.