Договорившись, двинулись в сторону присутственного места. На колокольне Знаменского собора неурочно брякнул колокол.

«Ишь ты, — догадались разом, — звонарь сигнал подает, что вышли».

Но остановились, повернулись к храму, сняли шапки, чтобы осенить себя крестным знаменем. Перекрестившись троекратно, надели шапки, тронулись дальше.

Когда на аудиенции побывали что-то просившие или просто заверявшие в своей преданности главы и сотники стрелецкого и казацкого воинств, главы пушкарей и воротников, выборные от купечества и посадского люда, настоятель Знаменского монастыря и пастыри курского церковного причта, настала очередь народу поплоше.

— Лексей Семенович, — вытирая вспотевшую лысину голубым платом, молвил Шереметев, — устал я. Сам понимаешь — возраст. Пойду отдохну что ли… Ты уж тут, голубчик, сам как-нибудь… с народишком-то… Да особо в голову их брех не бери — пустое то. Их слово, что ржа на железе — только дело портит…

— Да чего уж, милейший Петр Васильевич, — привстал со своего места Шеин, — идите, отдыхайте. И не сомневайтесь — даст Бог, с народишком-то как-нибудь управлюсь.

Сказалось одно, подумалось иное: «Ишь, старый хрыч, московских обычаев придерживается: спать средь дня. Мороку потворствовать».

— Вот и спасибо на добром слове, — направился Шереметев к двери. — А знаешь, Лексей Семенович, — обернулся он от самого порога, — я, пожалуй, после обеда сюда больше не приду. Храмы божьи посещу. Не возражаешь?..

— Какие могут быть возражения, — улыбнулся широко и открыто Шеин, всем своим видом давая понять, что просьба старого воеводы ему вовсе не в тягость. — Благое дело… коли храмы. Сам думаю о том же… Но попозже… А еще собираюсь крепостицу обойти: своими очами посмотреть, что и как… Ибо чужому слову верь, да своим оком проверь!

— Тогда — с Богом!

— С Богом!

Хлопнув дверью, Шереметев ушел в июльскую полуденную духоту, когда ни птица не чирикнет, ни ветвь на древе не задрожит, ни лист не шелохнется.

«А тут сиди, млей, отбивайся от полусонных, ошалевших от зноя мух, — проводив его взглядом, позавидовал Шеин. — Хотя бы окошко что ли приоткрыть… — подумал он, — все бы какой-никакой сквознячок появился… Дышать нечем». Но, обведя потускневшим взглядом все окна, понял, что думка его — пустая затея. Все рамы с засиженными мухами стеклами были целиковыми, без створок и без единой форточки. «Надо не забыть приказать, чтобы хоть одну раму да створчатой сделали», — скользнула, растворясь в душной истоме дня воеводская мысль.

Очередной искатель воеводского расположения был человече из мелких купчишек, — Истомин Ивашка, муж телом тучный да дебелый, но ликом, особенно взором, блудливый.

— Батюшка-воевода, боярин, отец родной, — бухнулся Ивашка прямо с порога на колени, — не вели казнить, вели слово молвить… холопу твоему.

Задрав кверху толстый, смахивающий на бабий, зад, челобитчик замер на полу, держа в левой руке свой скомканный суконный треух, снятый, по-видимому, еще в сенях.

— Встань и молви, — поморщился, словно от зубной скорби, Алексей Семенович.

В силу соей молодости он не любил излишнего показного чинопочитания. Не царь, чай… Да к тому же во всех этих буханьях «в ноги», в целованьях сапог было что-то неискреннее, лицемерное, вызывавшее гадливость. Да куда денешься — еще с татаро-монгольских времен к этому приучены. Сначала великие князья у ханов и баскаков лизать сапоги научились, потом и народ к тому приноровили. Теперь же, кроме царя, все друг у друга пыль с сапог языками счищают. И родовитые бояре да князья исключением этому не являются. Особенно те, кто милостей да почестей ищут. Разве что ровня друг у друга сапог не лижет.

Чинопочитание царя Федора Алексеевича — как доводилось слышать — дошло до того, что ближние бояре стали его земным Богом величать. Правда, это так возмутило Федора Алексеевича, что он предал опале несколько человек и запретил впредь такое богохульство. Воистину, заставь человека богу молиться — он и лоб разобьет.

«Ну, началось, — мелькнуло в голове воеводы, — теперь только держись: всех оговорит, всех с дерьмом смешает. Мать родную не пощадит».

— Я — курский купец небольшой руки и церковный староста, — заикаясь, обливаясь потом, начал Ивашка, — а есть у нас дьячок…

…Через полчаса воевода Алексей Семенович Шеин уже знал, что по попустительству первого иерея Никольской церкви отца Никандра там благоденствует дьячок Пахомий, муж пустой, насмешливый и чернокнижник, который буквально вчера поносил воевод тем, что называл их «новой метлой». Что и про царей высказался непозволительно для своего подлого происхождения: «один — де слаб здоровьицем, второй же — де мал, а всему голова — царевна-правительница Софья Лексевна».

В этом месте Ивашкина навета воевода поймал себя на мысли: ведь и он несколько часов тому назад сам примерно также думал. Однако виду не подал, только бровью легонько, по-кошачьи, повел.

Поведал Ивашка и о том, что некий стрелец именем Никишка грозился воеводе голову ссечь, коли тот позарится на его жену — писаную красавицу, которой ни в Курске, ни в других краях по красоте равной нет. При этом «честной челобитчик» не преминул заметить, «красавица она-то красавица, да Бог детишек ей пока не дает, праздной ходит».

— Сам слышал? — воззрился воевода.

— Не довелось, — заморгал виновато церковный староста.

— Откуда ведаешь?

— Да стрельцы по пьяному делу бахвалились…

— При ком речи велись? — строго спросил Шеин и вцепился взглядом, словно раскаленными клещами, в душу Истомы.

Тот струхнул. Это не посадских простаков пугать родством с Карионом Истоминым да Сильвестром Медведевым. Это ответ перед воеводой держать. Тут самому впору быть пуганым.

— Кажись, при стрельцах… стрельцах десятника Фрола Акимова… батюшка-боярин, — залепетал, заикаясь.

И снова — бух на колени и лбом о пол.

Пока челобитчик лбом стирал пыль с пола, воевода, согнав сонливую одурь, размышлял, что ему делать с наветом: то ли ход давать, то ли оставить без последствий до нужного случая.

«И с этим последователем Иуды что делать? — стучалась мысль в виски. — Оставь все так — пойдет к Шереметеву с враками этими… а то и выше… Дай ходу — ни дьячка, ни стрельца не жалко — о вознаграждении досаждать начнет… Таким только палец в рот положи — по локоть ухватят. Пугнуть дыбой что ли… за ябедничество».

— А почто ты, червь навозный, пес шелудивый, сразу до съезжей не дошел да про те речи срамные подьячим не сказал? — сойдя со своего места, пнул он ногой в мягком сафьяновом сапоге челобитчика, стараясь попасть каблуком. Чтоб побольней было. — Встань и ответствуй — почто?!. Да я тебя, песья кровь, в бараний рог скручу, собственное дерьмо жрать заставлю! Почто порядок нарушаешь?!

Войдя в раж, воевода и на самом деле распалился не на шутку, пиная сапогами растянувшегося на полу во весь рост челобитчика. Такое часто случается, когда слабый сильному сдачи дать не может и терпеливо переносит побои и насилие. И сильному в этот момент хочется еще больше «клевать» виновного. Только азарт разгорается. Воевода Шеин тут исключением не был.

— Сгною, в пыль сотру! На дыбу отправлю!

— Виноват, батюшка-воевода, — сквозь ахи и охи захныкал, запричитал по-бабьи Ивашка. — Прости окаянного, будь милостив. Пожалей деток малых! Век за тебя буду Бога молить…

— То-то же… — сделал вид, что смилостивился, Алексей Семенович, направляясь вновь к воеводскому креслу. — Вставай, шельмец. И запомни да на носу своем длинном заруби: ежели где хоть полусловом обмолвишься о том, о чем мне запоздало сказал — быть тебе первому на дыбе. А впредь, ежели что услышишь от кого-либо непотребное, то сразу ко мне. Да быстрее, чем пуля из затинной пищали либо фузеи летит! А то быть тебе в обнимку с дыбой. Понял?

— Ох, понял я, все понял, — закряхтев, стал подниматься с пола Ивашка, исподтишка опасливо косясь на воеводу. — Все понял, добрый боярин, — тер он рукой якобы ушибленный бок. — Впредь мне, червю земляному, холопу неученому, наука…