Оставаясь вдвоем, Всеволод и хан Роман часто беседовали на разные темы, но чаще всего — на темы отношений русских и половцев. А тут и походы совместные, и набеги, и отпоры, и попытки мирного сосуществования путем брачных уз детей вспоминали да обсуждали.

Если Всеволод сам общение с половецкими ханами не поддерживал, то покойные его дед и отец в свое время были женаты на ханских дочерях. Да и брат Игорь, когда-то спасший у Вышгорода Кончака, был в тесном общении с последним, если, вообще, не побратимом, как хан Кончак везде без устали о том вещал.

Словом, тем всегда хватало, имелось бы только желание говорить. Но и желание, оказывается, появилось. Причем обоюдное.

В ходе таких бесед, когда возникали доверительные отношения, Всеволод всегда искал случай исподволь, по примеру ветвей древ, гнущихся под толщей пленившего их снега, но не ломающихся, убедить хана не ходить в набеги на северские княжества, в том числе его родное Курское, «ибо они опустошены уже и дать ничего не могут». И не только самого Романа, но через него и прочих ханов.

— Иначе, хан Роман, — полушутя, полусерьезно говорил он, — за меня и бояр моих вовек выкупа от скудности тамошней не дождаться. А я же тебя за сидение свое так объем, что сам убыток понесешь, да и будешь рад от меня безо всякого выкупа избавиться…

— Э-э-э, — щерился хитрым оскалом хан, — не дождешься, кинязь-батыр. Хоть целый век живи — не объешь. И где, скажи, мне такого умного собеседника еще сыскать…

Как-то зимой вместе с ханом побывал Всеволод и в граде Тмутаракани, Таматархой вновь теперь называемом. До похода думалось, что в нем половцы заправляют. Оказывается, нет: греки тут всему голова. И власть городская у них, и торг, и стража градская. Но половцев пускают безбранно — не желают иметь в их лице врагов, желают видеть в них друзей, союзников.

«Вот я и попал в Тмутаракань, куда так стремился, — следуя верхом на коне вместе с ханом Романом по одной из узких улочек, мощенных булыжником и чисто убранных — даже снег тому не мешал, — грустно размышлял Всеволод. — И стоило ли из-за него класть русые главы северян и курян? — безмолвно спрашивал он себя. — Стоило ли приносить столько жертв, терпеть столько несчастий? — И сам же отвечал: — По-видимому, все же стоило».

Из далекой Руси, с берегов Десны, сей град на берегу моря, овеянный легендами, казался большим и грозным. Но на деле — городишко совсем небольшой, обнесенный невысокой каменной стеной. Правда, с пристанью, в которой, в связи с зимним временем, больших заморских судов видно не было.

— Ну, как тебе Тмутаракань? — спросил хан во время осмотра. Спросил со значением.

— Град как град, — отозвался вполне спокойно Всеволод. — Только каменный и малолюдный… Да еще какой-то холодный, неприветливый… Совсем не похожий на деревянные грады Руси, от которых и зимней порой тепло исходит.

— Малолюдный — это из-за нас, — самодовольно ухмыльнулся Роман Каич. — Боятся нас, половцев… Прячутся по домам своим… А что холодный да неприветливый — так это же зима. Ты бы на него летом взглянул — совсем иной вид! Шумный, пестрый, многоголосый…

— А еще — чужой…

— Что? — не понял хан.

— Да ничего, — ответствовал Всеволод глухо. — Это я так… сам с собой… мысли вслух…

Еще до пленения, с момента неожиданного окружения огромным половецким войском северских дружин, Всеволода нет-нет да и посещала мысль: а не было ли появление на их пути орды Карачума и ее довольно легкое поражение хитроумным планом хана Кончака, соперника Карачума, заманить их дружину в подготавливаемый заранее мешок окружения. Хотя гибель не сотен, а нескольких тысяч Карачумовых воинов, огромный полон, почти весь погибший в ходе дальнейшего сражения, говорили об обратном. Но мысль эта, однажды появившись, вновь и вновь возвращалась в голову князя. И чтобы освободиться от ее назойливости, однажды, когда хан Роман был в особо хорошем настроении, располагавшем к откровению, Всеволод, наконец, спросил его о том.

— Кончак, конечно, мудрый хан, — ответил Роман Каич, — но никто специально не заманивал вас в эту ловушку. Само собой все случилось. Все половецкие ханы только что сговорились о совместном походе на Русь, только собрались, как вы тут с дружинами, словно снег на голову. Вот, сославшись меж собой, и поспешили на вас. Да и разбили, если не забыл… — ощерился хан весело.

— Не забыл, не забыл… — поблек осенним листком Всеволод. — Лишний раз мог бы и не напоминать…

— Не обижайся. К слову пришлось…

— Чего уж там… — махнул дланью курский князь.

Вопрос был исчерпан. И докука, мучавшая его столько времени, в конце концов, разрешилась.

…Весной 1186 года стало известно о гибели Святослава Ольговича, князя рыльского, находившегося, как ведал Всеволод, в плену у хана Елдичука. Подвела князя его юная горячность и доверчивость. Молодые батыры Елдичука, с которыми сошелся Святослав Ольгович за время своего пленения, не ставя в известность своего хана, сговорились совершить баранжу на одно из становищ хана Кзака. Позвали с собой Святослава. Тому бы под благовидным предлогом отказаться — ан нет, согласился.

В одну из светлых лунных ночей совершили набег, да на их беду там оказался юный сын Кзака Бович со своими нукерами. Он-то и организовал погоню за друзьями Святослава. Произошла ночная сеча, в которой Святослав — так уж Господь, по-видимому, распорядился — сразил Бовича.

В Степи суд краток: жизнь за жизнь. Святослава и его друзей-батыров выдали головой Кзаку. Тот, не долго думая, Святослава казнил, приказав срубить его буйну головушку, а его совратителей, батыров половецких из стана Елдичука, так отстегали кнутовьем — камчой, что они более месяца не могли ни встать, ни сесть, так и лежали пластом в своих юртах, куда были доставлены родственниками после наказания. Полной мерой, наконец, отомстил хан Кзак роду Олега Святославича за все свои унижения и поражения.

Жалко было племянника, оказавшегося похмельем на чужом пиру, да что поделаешь — такова его планида, так ему, видимо, на роду написано… Приходилось только молча оплакивать да молиться за упокой его души.

Летней же порой в стан Романа Каича прибыла с малой дружиной и в сопровождении сотника Ярмила, полностью освоившегося с обычаями степняков и ставшего для них едва ли ни наипервейшим другом, княгиня Ольга Глебовна.

— Прости, княже, — развел руками сотник, смущенно оправдываясь, — ничего поделать не мог: сказала поеду… и поехала, как я ее ни отговаривал.

— Ладно уж, — не стал сердиться Всеволод, одновременно и обрадованный прибытием княгини, которую не видел более года, и опасающийся за ее безопасность — в саму сердцевину вражеского логова прибыла, почти через все Поле Половецкое пробилась. — Как добрались? Без приключений?

— Добрались, княже, хорошо… княгиня не даст соврать. Ханская грамотка с тамгой, тобой выхлопотанная, действовала как волшебное слово: кому ни покажешь — везде почет и уважение.

Сотник, обрадовавшись, что князь не сердится на него, хотел было подробно поведать о том, как добирались из Трубчевска, где княгиня находилась после курского сидения, до вежи хана Романа, но Всеволод, которому не терпелось остаться с супругой наедине, заторопил:

— Ступай, ступай, сотник. Потом, потом обскажешь…

Прибытием княгини Ольги в половецкий стан был поражен не только Всеволод, но и хан Роман: ни одна ханша, ни одна половецкая княжна никогда бы на такое не осмелилась.

— Це-це-це! — цокал он языком, пучил свои раскосые глаза и восторженно качал головой, что являлось признаком наивысшего волнения, проявляемого им в необычных ситуациях. — Це-це-це!

Появление Ольги Глебовны в шатре половецкого пленника, но заодно по-прежнему князя курского и трубчевского, было ознаменовано двумя событиями, имевшими впоследствии немаловажное значение не только в жизни князя и его княгини, но и всего их немалого княжества.

Во-первых, узнав, что Всеволод дал на мече клятву хану Роману не бежать, Ольга Глебовна сразу же заявила, что такому мечу не место быть при князе.