Еще до первых лучей солнца весь русский стан пришел в движение. Но обычного в таких случаях гомона не было. Только в настороженно-тревожной тишине иногда слышалось приглушенное ржание лошади да торопливое позвякивание обнаженного оружия о брони и щиты. А когда рассеялся ночной мрак, все увидели, что стан северских дружин со всех сторон окружен несметными полчищами половцев, пока что державшихся на приличном расстоянии.

Не дожидаясь команды, десятские и сотские привычно расставляли воинов, уже успевших оседлать своих скакунов, по заранее определенным местам в полках.

«Молодцы сотские, — мысленно отметил это Всеволод, направляясь, как и все князья и воеводы к Игорю, трубач которого «пропел» «сбор на думу», — знают свое дело».

Окинув со своего вороного Позвизда, тревожно прядшего ушами в предчувствии скорой сечи, воспаленными от бессонных ночей очами прибывших на совет, Игорь, сделав широкий жест десницей в боевой рукавице, молвил:

— Видите?

— Видим, — хмуро отозвались все вопрошаемые.

— Думаю, что собрали мы на себя все Поле Половецкое: и Кончака, и Кзака, и Козу Бурновича, и Токсобича, и Колобича, и Етебича, и Тертробича, и Романа Каича — это чьи бунчуки я успел разглядеть, — продолжил между тем он. — А еще к ним не менее десятка прочих ханов половецких с их ордами. Даже на первый взгляд — тысяч тридцать-тридцать пять против наших шести…

— Вот тебе, дитятко, и Тмутаракань! — полушепотом хмуро пошутил Любомир, чтобы слышал только один курский князь. — Такая рань — и такая дрянь, жук тя забодай. — Перехватил он поладнее копье, словно уже готовясь к бою. — Будет нам здесь, княже, и купель, и Иордань…

— Ища Тмутаракань, не забывай и про брань, — в тон ему отозвался Всеволод, поправляя ошуюю свой позолоченный шелом, в спешке неловко надетый.

А Игорь уже подводил итог:

— Если поскачем, то спасемся сами, а простых людей из дружин Владимира и Святослава на их усталых конях оставим… Но это будет нам перед Богом грех: предав их, уйти. А потому: либо все умрем, либо все живу останемся. Спешимся же, братия и дружина, и, прикрывшись щитами, пойдем, держа строй, до реки Донца — а там и до Руси уже рукой подать.

Так и поступили.

И было три дня и три ночи безостановочного похода на полуночь. Похода к Донцу, к русскому порубежью. Похода через реки и топи, мостимые половецкими паволоками и оксамитами, золотыми покрывалами да епанчицами с кожухами, взятыми в стане хана Карачума. Похода по степной равнине, без куста и деревца, опаляемой солнцем и обжигаемой ветрами. Похода по голой, как колено сочной бабы, степи, на которой если и росла трава-мурава, то и она была враждебна к русичам, опутывая стеблями их ноги, не давая свободы. Похода по степи, над которой если и были тучи, то тучи из половецких стрел, несших на жалах своих не прохладу, так желаемую русскими ратниками, измученными зноем и жаждой, а смерть и боль.

Три дня и три ночи длился поход русских дружин под нескончаемым дождем половецких стрел, ибо половцы, понеся в первых стычках страшные потери в копейном и мечном бою, предпочитали дальше стрелять из луков издали, не жалея стрел. В них, как и в воях у них недостатка, в отличие от русских воев, не было. Из-за чего русские червленые щиты, сплошь изъязвленные и испещренные воткнувшимися в них стрелами, стали более походить на диковинных ежей. И если храбрые русичи перегораживали Поле щитами, защищаясь от стрел и копий, то половцы, окружавшие их со всех сторон, — своими криками, как волчья стая воем в ночной погоне за отбившимся от табуна конем.

Три дня и три ночи сражались русичи, не утирая пот с чела, ибо некогда было сделать это.

Не стало с ними ковуев — струсив, желая спасти животы свои, бежали ковуи, предав братство по оружию. Князь Игорь, видя предательство союзников, в одиночку попытался усовестить малодушных, вернуть. Да куда там! Не усовестились, не возвратились.

Сам же Игорь, раненый в руку, оторвавшийся на своем вороном от русского воинства, был пленен наскочившими на него, словно саранча, половцами. И погасло солнце красное…

Три дня и три ночи, не ведая страха, сражались курские вои, густо устлав Поле Половецкое своими и вражескими телами. К концу третьего дня на Каяле-реке пали русские стяги, так и не пробившись до Донца. Последними из них пали стяги храбрых курчан, оставшихся без своего князя, оглушенного ударом вражеского копья и павшего с коня на кучу половецких трупов, им же наваленных, словно снопы на току овина.

Вот так печально закончился поиск Тмутаракани.

И оказались северские князья в плену у половцев: Игорь — у Челбука из Тарголовцев (от которого потом и бежал счастливо), Владимир — у Копти из Улашевичей, первого друга хана Кончака, Святослав — у Елдичука из Вобурцевичей, а он, Всеволод — у Романа Каича.

Курский и трубчевский князь не любил вспоминать эти мгновения. Всякий раз сердце сжималось, горло перехватывал тугой комок, глаза темнели, словно небо перед грозой, а по скулам нервно ходили желваки.

«Да, прав мой далекий прадед Святослав Игоревич: мертвые сраму не имут, — в который раз уже измерил мыслью эту истину Всеволод. — Живым бы сраму не поиметь — вот в чем теперь докука».

Прошла зима. На Руси, по слухам, она была снежной и морозной, причем такой морозной, что птицы на лету замерзали, падая ледяными комочками на снежный наст. А вот у синя моря — терпимой, не столь студеной.

Стараниями сотника Ярмила в стан к хану Роману Каичу были приведены не только святые отцы и певчие, но и плотники, которые еще в Курске срубили малую часовенку, а потом на дровнях по бревнышку привезли ее в стан Казича, где в единый день и собрали для богослужений.

В часовенку потянулись не только пленные русичи, но и некоторые половцы, принявшие уже или готовившиеся принять христианскую веру. Впрочем, не только эти. Послушать сладкоголосое пение певчих приходили и многие другие, особенно половчанки. Не пугал их и такой явный предмет христианства, как крест — христианская святыня, символ мученической смерти Христа во искупление первородного греха человеческого.

Четырехконечный, с равными сторонами крест испокон веков использовался степными народами-язычниками в их обрядах, в орнаментах на украшениях. Вспомним хотя бы гуннов — у них крест находился в почете. Вот и у половцев отторжения и неприязни не вызывал.

Все это радовало курского и трубчевского князя: «Пусть хоть так да приобщаются к истинной вере… Смотришь, все будет меньше ворогов для Святой Руси. А от моего прозябания в плену не только вред — выкуп-то оставался немалый, даже неслыханный — но и польза хоть какая-то будет».

Зная, что у половцев бань не имеется, плотники соорудили (видать, по подсказке сотника) изрядной величины дубовый чан, чтобы в нем производить омовение княжеского тела. Вода согревалась на костре в большом котле, потом челядинками при помощи бадеек перетаскивалась в чан, установленный по просьбе Всеволода и с «милостивейшего» согласия хана Романа, к слову сказать, полюбившего такую баньку, в отдельном шатре. Хан, распарившись и находясь в добром настроении, даже соизволил как-то пошутить по такому поводу:

— Если, кинязь Всеволод, ты побудешь с год у меня в полоне, то не только церковь построишь, но и русскую баню, и русский город…

— И станет твой народ оседлым и христианским, — в тон ему шутливо отозвался князь-полонянин, хотя у самого на душе кошки скребли.

Отношения с ханом Романом складывались не хуже, чем раньше с князьями русскими. Дружескими их, конечно, не назовешь — какая может быть дружба между владыкой и пленником… Но и враждебными назвать их язык не поворачивался: хан часто приглашал Всеволода в свой шатер на беседы и на пиры. Кроме того, курский князь имел не только свободу передвижения по стану Романа, но и право на встречи с русскими пленниками, которым, как мог, помогал в их неласковой доле. Причем встречался не только с теми, что были прежде дружинниками, но и со смердами, захваченными позже. А еще в услужении у князя находилось несколько челядинок из русских же полонянок.