— А я — мент, — сонно огрызнулся Реутов, выбираясь из-под одеяла, чтобы дотянуться до мобильника. — Опять заводишь волынку! Тут и без тебя тошно: спать хочется и голова раскалывается…

— Пить надо меньше, — словно ждала именно этот ответ, уязвила супруга с какой-то внутренней радостью, по-видимому, испытывая душевное удовлетворение.

Но Реутов оставил колкую реплику без ответа, лишь мрачно «мазнул» семейную половину взглядом еще мутных спросонья глаз.

— Что стряслось? — отыскав среди своей одежды мобильный телефон, недовольно пророкотал в невидимую за кнопочками и экраном мембрану, тогда как стационарный по-прежнему оглашал комнату звонким дребезжанием. — Неужели мировой пожар?

Повисла пауза, заполненная лишь звуком зуммера стационарного телефона.

— Где?! — после небольшой паузы переспросил он уже не столь сонным, но по-прежнему недовольным голосом. И в полной тишине — стационарный телефон наконец-то замолк — вполне осознанно и буднично добавил после первого довольно раздражительного вопроса: — Объясняй толком.

По-видимому, оперативный дежурный что-то пояснил, так как супруга Реутова, поневоле начавшая прислушиваться к разговору мужа с невидимым собеседником, услышала мужнино удивленное: «Не может быть!», а затем: «Сейчас буду».

— Ну, утро в дурдоме началось, — констатировала супруга предстоящий уход мужа на службу. — Не успело солнце подняться над горизонтом, а сумасшедший дом уже во всей красе: тут тебе и трупы, и ограбления. Веселись, народ, новый день идет!

Хоть муж и не сказал ей, что его «выдергивают» из постели в связи с очередным убийством и ограблением, она и так, по тому тону, каким говорил супруг, поняла, что произошло убийство или ограбление… опять же связанное с убийством. Да и жизненный опыт это же подсказывал. После того как муж стал «большим» начальником, его по пустякам уже не беспокоили. Не то, что раньше, когда он был всего лишь простым опером. Тогда чуть ли не по каждому чоху среди ночи поднимали. Теперь же только по особо тяжким да по общественно значимым. Правда, и таких в постперестроечные времена, как любят величать текущий период журналисты и политики, хватало с лихвой.

— Ты бы не ерничала, а чай приготовила, — направляясь в туалет по малой нужде, бросил Реутов раздражительно. — Тут голова трещит, спать хочется, но нет — явись, хоть кровь из носу, на место преступления, словно без меня там не обойдутся… А тут еще вот собственная жена свой язычок на мне, как на оселке, оттачивает…

— Сам приготовишь, не маленький, — проворчала жена, но все же встала с постели и прямо в длинной ночной рубашке, сквозь тонкую ткань которой отчетливо просматривались очертания тела, по большей части еще не тронутые целлюлитом и заманчивые для мужского взгляда своей прикрытой обнаженностью, делавшей их еще интимней и притягательней, направилась на кухню. — И командовать мною не надо — не подчиненный опер твой, — брюзжала совсем по-бабьи она, хотя и была из интеллигентной семьи и с высшим педагогическим образованием. — Своими операми командуй… Или ты их любишь больше, чем собственную жену, раз на работе день и ночь пропадаешь…

Реутов, находясь уже в ванной комнате и орудуя зубной щеткой, слышал недовольное ворчание супруги, но не реагировал. Во-первых, начни что-то говорить — лишь «масла в огонь» подольешь; во-вторых, стоило поторапливаться: его присутствия уже ждали на месте происшествия. Совсем непростого происшествия: убийство милиционера, охранявшего в ночную смену краеведческий музей. Если дежурный, конечно, что-либо не попутал с пересыпу, как довольно часто случается, то труп милиционера в луже крови обнаружил сотрудник музей Склярик Виталий Исаакович, раньше всех пришедший на службу, ибо в музее, как в милиции и театре, свою работу называли по старинке службой.

— Опять до глубокого вечера?! — то ли спросила, то ли констатировала супруга, поставив чайник на зажженную конфорку газовой плиты, не задавая вопроса о том, что случилось. Знала, если муж захочет, то сам скажет, а пытать его — бесполезное дело.

— Тут как бы не до следующего утра, — выдохнул тот с сожалением и некоторым раздражением в голосе. — Убийство в музее. Милиционера, — уточнил после паузы. — И хищение экспонатов. Это пока, а там, кто знает…

— Хорошо, что хоть не мамонта… убили — тогда ищи-свищи: мамонт ведь… редкость несусветная, а только мента дешевого, коих много, как блох на паршивой собаке — за него и спроса не будет, — съехидничала супруга. — Да и министр ваш… как его… то ли Курганиев, то ли Нургалиев… прямо по телевизору сказал, чтобы били ментов. Сама слышала. Вот народец-то и стал пошаливать… или же указание министра исполнять… Кино! Точно, кино… — потянулась сладко и, повиливая бедрами, направилась к постели досматривать прерванные сны.

— Куда там кино, — невесело подыграл ей Реутов, допивая чай. — Круче! Куда как круче, клянусь милицейским свистком и погонами генерала…

— Страшная клятва, — успела иронично пропеть супруга, прежде чем за ней закрылась дверь спальни. — Пострашнее будет, чем «Честное пионерское!» или даже «Честное октябрятское!» из нашего далекого детства.

Реагировать Реутову на последнюю реплику супруги было и некогда, и бессмысленно: та удалилась в спальню если недосматривать последние сны, то просто дремать, нежась в теплой пастели — день-то субботний, выходной. Не то, что у него… К тому же надо было поторапливаться на место происшествия, в краеведческий музей — там ждали неприятности и десятки вопросов, на которые и он, совместно с иными сотрудниками, должен был дать исчерпывающие ответы.

Князь курский и трубчевский Всеволод Святославич медленно выплывал из забытья. Шум в голове стоял такой, словно десяток невидимых кузнецов, урядясь в очередности, без устали стучали то молоточками, а то и молотами по железному шлему. Сделав усилие, он приоткрыл почему-то оказавшиеся налитыми непомерной тяжестью веки глаз. Перед ним сквозь зыбкую, то и дело переходящую в черный мрак дымку появилась гривастая шея и голова лошади с настороженными, подрагивающими листами ушей. «Гнедая», — почему-то помимо его воли отметило сознание масть лошадки.

Проведя кончиком разбухшего, едва помещающегося во рту языка по губам, почувствовал солоноватый привкус крови, медленно сочившейся из разбитых, потрескавшихся губ. Оживающий разум заставил одними глазами, без поворотов головы и тела, оглядеться по сторонам. Он же и подсказал своему обладателю, что тот, кажется, ранен, а прояснившийся взор — что пленен, что под ним чужой конь и чужая, начавшая покрываться зеленью степь. Ибо вокруг были не знакомые чуть ли не с детства лица дружинников, а ухмыляющиеся раскосыми глазами чужие лики половецких всадников в кольчугах, кожаных доспехах и разноцветных полосатых халатах, с закинутыми за спину круглыми щитами.

Двое половцев, теснясь на своих лошадях к его лошадке, ехали рядом, по-видимому, не давая его телу, когда был в беспамятстве, сползти с лошадиного крупа и упасть. Они и сейчас, один одесно, другой ошуюю, поддерживали его под руки. Увидев, что русский князь очнулся, перебивая друг друга, что-то затрещали сороками своему предводителю.

Всеволод, общаясь с половецкими ханами, хорошо знал их язык, но из-за непроходящего шума в голове и тупой боли во всем теле, а еще больше из-за навалившейся апатии, вслушиваться не стал, лишь вяло мысленно отметил: «Спешат уведомить хана, что пленник ожил. Ну и пусть…»

Сопровождавшие князя нукеры хана действительно подали тому, ехавшему во главе небольшой кавалькады всадников, знак, и он тут же, хлестнув поджарого конька камчой, подскакал к ним.

— Что, батыр-кинязь, ожил? — на сносном русском спросил Всеволода, ощерив в довольной ухмылке крупные, как у степного волка, зубы, а его тонкие черные усики зашевелились, словно маленькие степные змейки, делая иссеченное ветрами морщинистое лицо хана зловеще-отвратительным.

Всеволод промолчал, лишь едва заметно шевельнул телом, которое тут же отозвалось тупой ноющей болью. Руки нукеров, по-прежнему поддерживающих его, почувствовав шевеление, напряглись, крепче схватились за рукава холщовой рубахи, надетой им перед последним сражением на изрядно помятое в боях тело — так поступал его далекий прадед Святослав Храбрый, когда потрясал Византию.