Сред и сверстников он был заводилой, но иногда перегибал палку, обижал товарищей, и они пытались отплатить ему той же монетой. Вспомнился случай с булочками. Будучи неразборчивым в еде с ранних лет, мог съесть за раз достаточно много, чем забавлял друзей. Как-то и они разыграли Мишу: после того, как все порядком набегались и проголодались, дети забежали с улицы на кухню. Там кухаркин сын угостил его только что испечёнными булочками. Секрет был в том, что мальчишки без него попросили стряпуху на кухне совершить некую шалость, желая выяснить, кто среди них самый «счастливый». В два изделия вместо начинки с пшеном она положила… опилки. Съев именно эти две булочки, Миша ничего не заметил, попросил ещё, но друзья стали хохотать, показывать на него пальцем, хватаясь за живот. Он долго не мог понять – в чём дело. И тут ему открыли правду, за что он обиделся на сверстников и с тех пор не ел вне дома.

В этом, как и во всём, ощущалась его жадность к жизни, порой из-за спешки он не обращал внимания на мелочи, на неудобства, боль…

Боль и неудобства преследовали его всегда. С ранних лет он задумывался о несправедливости жизни. Как так: одним всё и сразу – ум, красота, карьера, известность, уважаемые родители, любовь друзей и противоположного пола. А ему – неброская внешность, неизлечимые недуги, в придачу комплекс неполноценности и насмешки окружающих…

Словно на неких весах, на одну чашу которых Бог кладёт все недостатки, страдания, неустанные поиски, на другую – талант и умение трудиться до умопомрачения. «Талант и труд – всё перетрут» – гласит народная мудрость.

Впрочем, некоторые не хотят трудиться, а хотят получать всё и сразу. Порой они с виду вполне благополучны, но копни чуть глубже, и мерзость полезет наружу… Тем не менее, такие не убиваются от своей внутренней убогости, живут припеваючи до самой смерти, оставляют потомство и… жалкую память о трудах своих, а, порой, ничего не оставляют, кроме долгов и сожаления при упоминании об усопших.

Михаилу Бог положил на весы много талантов, которые он понимал в себе спешил реализовать. Делая это, совершал немало необдуманных поступков, часто экстравагантных и даже злых. В нём будто сидело два разных человека. Один звал к добру и высоким идеалам. Этот человек любил жизнь и людей, обожал искусство. Другой – обиженный судьбой, задавленный болью и нестерпимыми страданиями, толкал на колкости, жёсткие шутки над друзьями, близкими людьми, дорогими сердцу женщинами.

Некоторые утверждали, что Лермонтов в человеческом облике «не совсем человек, а существо иного порядка, иного измерения, заброшенного к нам из каких-то неведомых пространств…»

Лермонтову память услужливо представила случай с Катенькой Сушковой, которая ему нравилась в подростковом возрасте. Это было накануне её предстоящей свадьбы и которую, таким образом, он умудрился расстроить, показав жениху, что у него с Катериной якобы есть отношения, всячески являя ей свою любовь. Он так искусно ухаживал за Катей, что она поверила и откликнулась на его притязания. А после расстройства свадьбы, посмеялся над ней, порвав отношения…

С этой, в общем-то, детской неблаговидной картиной рисовались и другие. Некая современница вспоминала: «У него был злой и угрюмый вид, его чёрные глаза сверкали мрачным огнём, а взгляд был таким же недобрым, как и улыбка, пронзительно впиваясь в человека или сверкая, как удары молний…Трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий взгляд, который имел магическое влияние».

Этот «чёрный человек» сидел в нём и требовал жертв. Михаил, будучи на голову умнее своих незадачливых оппонентов, доводил их до бешенства, отчего и слыл жестоким, безжалостным человеком. Но вот незадача: знавшие близко его люди, не считали его плохим. Они любовью гасили в нём агрессию, которая куда-то уходила, возникала обнажённая сущность подростка: ранимая, глубокая и нежная.

При жизни он также часто удивлял своей умудрённостью многоопытного старца.

Теперь, пребывая в состояния душевного покоя на фоне божественной природы, моря и гор, равнин и полесья, как в среднерусской полосе, Михаил имел возможность творить, осуществляя новые задумки.

Ненароком Лермонтову вспомнилось одно предание, услышанное в станице Червлёной, на что тогда и написал «Казачью колыбельную песню». В хате, где поэт остановился на постой, услышав песню молодой казачки, напевающей над колыбелью, присел к столу и набросал стихи:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползёт на берег,

Точит свой кинжал…

Находясь там же, Лермонтов написал и стихотворение «Дары Терека», названное Белинским «поэтической апофеозой Кавказа». По строю оно близко гребенскому казачьему фольклору. Волны Терека приносят в дар старцу Каспию «кабардинца удалого» – воина, погибшего на поле боя, а потом и «дар бесценный» – тело молодой казачки, окровавленной жертвы какой-то неизвестной нам трагической любовной истории:

По красотке молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою…

Дважды повторив формулу о злом чеченце, Лермонтов тогда следовал скорее, народной поэтической традиции, а вовсе не стремился подчеркнуть черту характера извечного противника. Напротив, в «Бэле» он преклоняется перед «способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить», о чём он позже (и более подробно) рассказывает в очерке «Кавказец».

У него постоянно роились мысли, перескакивая с одной на другую, ведь при жизни осталось много незавершённого, появлялось желание изменить, восполнить пробелы, найти правду, докричаться до всех и вся… Такое желание он ощущал в себе, оно всё время куда-то звало. И ничего не оставалось, как занимать себя работой. Как долго будет продолжаться это? «На всё воля Божья», но неудовлетворённость сидела в глубине и точила его мятежную душу.

«…Но не тем холодным сном могилы

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь».

М. Ю. Лермонтов

Тёплый июльский вечер опускался на склоны Машука. Тёмная туча выползала из-за горы с юга, а на западе ярко светило ослепительное солнце. Воздух густой, наполненный пылью и прелым запахом травы, исходил из зарослей, покрывавших склоны горы и её отрога – Перкальской скалы.

На пледе, расстеленном на траве у дерева, недалеко от развилки семи дорог, причудливо разбегающихся по поляне, на северной стороне горы устроились закадычные друзья – поэты: Андрей Белавин и Станислав Коняев. С ними – Николай Белинский из Минеральных Вод, журналист по призванию и лирик в душе, а также подающие надежды поэтессы Ольга Савойская и Дарина Курилец. Обеим было чуть больше тридцати, они были поклонницами Станислава и Андрея, друзья же в шутку называли их своими Музами.

Когда-то эта просёлочная дорога с развилкой вела из Пятигорска в посёлок Карасс (ныне Иноземцево). Теперь это была просто туристическая тропа. Летом по дорожкам прогуливались курортники. Экскурсанты, поднимались на Перкальскую скалу и обозревали окрестности. Со скалы можно было рассмотреть автомобильную трассу, ведущую в Железноводск, петлявшую между зарослями деревьев, куда Лермонтов ездил перед дуэлью.

Под кроной развесистой акации, где устроилась компания, лежала закуска, стояли початая бутылка «Русской валюты» и вино «для дам» – «Шампанское игристое».

Приятели собрались помянуть убиенного Лермонтова в тот самый июльский день, когда здесь, как считают многие, разыгралась памятная сцена дуэли.