Все четыреста страниц Алан посвятил «фехтованию», как де Лёз, мой гид в данном вопросе, условно окрестил эту тему. Зарождение и становление феномена, разновидности, ответвления, и их оказывалось не счесть, – в книге рассматривалась и обсасывалась вся эта запутанная и, могло даже показаться, непостижимая уму «архитектура» мироздания. Непостижимая, если рассматривать мироздание под определенным углом. Таким был мир вчерашний, для нас темноватый, который всегда будет оставаться для нас по большому счету непонятным, сколько бы нам не разжевывали нашу историю с нуля и сколько бы нам не скармливали ее по ложечке. Но всё то же самое справедливо и в отношении мира нашего, сегодняшнего, который за считаные годы стал «глобальным», несмотря на всю свою чудовищную, казалось бы, расчлененность и какой-то иррациональный биологический антагонизм между всеми его составными частями, ветвями, корнями.

Такой вывод напрашивался сам по себе. «Архитектура» – это единственное, что еще могло всё это объединять. Не будь ее, наш людской мир стал бы похож на картины Босха или, хуже того, на непролазные джунгли, населенные не зверьем, не ползучими гадами, а настоящими бесами с людским обликом. Словом, не будь «архитектуры», ее нужно было бы выдумать. Этот вывод тоже однозначно вытекал из всех интонаций автора, из самого перечисления голых исторических фактов, которые невозможно было оспаривать.

Утрамбованную почву истории Алан бороздил широким плугом. Начинал с древних греков. С их космогонии, вольнодумства, с их веры в «мастера вещей», в «демиурга». С их уже явной предрасположенности к членству в клубах «фехтования», которые были известны, как выяснялось, еще с тех самых времен. Начиная с этого периода сведения по теме и полились в историю обильным потоком.

Довольно пространная глава была посвящена Древнему Риму. Пара отдельных глав – тамплиерам с Жаком де Моле во главе, которого инквизиция отправила на костер за союзничество с нечистой силой. Довольно подробные сведения излагались и о Приорате Сиона, о Великих Магистрах. Затем перечислялись все мыслимые и немыслимые революции и мятежи, всех времен и народов, вплоть до тех, что происходили уже в наши дни. Правда, в наше время их таковыми уже не называли.

Из более-менее новых авторов в книгу затесалось имя Шпенглера и, что не могло не бросаться в глаза – имя Солженицына. Имелись цитаты из его двухтомника «Двести лет вместе», выпущенного в переводе французским издательством Фаяр. России и русской революции досталась вообще увесистая глава. Но тут я уже держал ухо востро. Я хоть немного да разбирался в родной истории. И в глаза сразу бросались несостыковки.

Я не мог не задаваться вопросом, к чему Алан клонит. Ясного ответа так и не было. Его «история» заканчивалась более-менее однозначно довоенным периодом. Хотя он и попытался расширить проекцию на современность. Однако делал он это слишком невнятно, расплывчато. Это выглядело скорее как заявка на новую книгу…

Впервые на своем веку я читал обо всём этом в таких подробностях. И я не знал, что думать. Не знал, где здесь факты, а где наслоения. И их могло быть несметное множество. Первая книга, попавшая мне в руки благодаря де Лёзу, по сравнению с этой казалась безобидной, наивной или даже немного полуграмотной в своем нелепом драчливом протесте против сложившегося порядка вещей. Но в то же время было очевидно, что автор той книги, а точнее авторша, в отличие от меня, полнейшего неофита, – а по-русски проще будет сказать, профана, – садясь за такую работу и отважившись написать и издать свой обзор сегодняшнего положения вещей в сфере «фехтования», конечно, не могла оставаться в неведении, не могла не знать общедоступной литературы по своей теме, которую перечислял в прилагаемой библиографии Алан и в которую вписывался его опус.

Что же всё это значило? Ради чего всё это пишется? Выводов напрашивалось множество. Однако ни один из них не выглядел убедительным, окончательным. Если бы я наткнулся на весь этот чтив случайно, я наверное просто прошел бы мимо, не придал бы ему значения. Но я сидел с кипой листов в руках. И что-то еще должен был ответить автору и самой Эстер, которая подвизалась ему в агенты. Каким-то странным, непосредственным образом всё это было связано с моими реальными жизненными планами. Именно это и не укладывалось в голове.

Планов на лето у меня по-прежнему не было. Это и заставило меня потрезвее взглянуть на свое материальное положение. С утра на выходные я пытался навести порядок в банковских счетах. Так я обнаружил, что ремень затянуть придется уже к сентябрю. Даже за аренду жилья предстояло платить со скрипом. Последний счет за электричество вышел немалый, за перерасход предстояло доплатить около двухсот евро. В детализированных счетах неожиданными выглядели страховые полисы, причем целых три, каждый по двадцать с лишним евро помесячных платежей, оспаривать их было поздно. «Золотая» банковская карта, обходившаяся в год почти в четыреста евро, выглядела никчемной роскошью. Сегодня сошла бы и обыкновенная, дебитная.

Нужно было принимать меры. Но я продолжал раскачиваться. Впрочем я уже понимал, что пора решать что-то и с издательством. Других возможностей улучшить свое положение я пока не видел. И если уж начинать, то лучше сразу, сегодня. Могло ли издательство приносить деньги? Это оставалось для меня главным вопросом.

В пятницу поздно вечером вдруг позвонила Элен. Та самая, с Тверского бульвара. Она извинялась, что звонит поздно. И я не сразу понял, что говорим мы по местной парижской линии. Родственники заплатили ей за билет, чтобы она смогла отдохнуть пару недель во Франции. Звонила она «просто так», чтобы узнать, как дела, как жизнь.

Я поинтересовался, как дела у нее самой, у ее подруги.

Всё так же, без перемен. Она вновь поблагодарила меня за помощь с переводом денег. Ей уже пришло письмо из французской мэрии с подтверждением, что всё в порядке. Хотя и оставалась неясность со сроками, на которые продлили концессию. Она опять не всё понимала в бумагах. Я предложил увидеться, посидеть где-нибудь в кафе, но не завтра, а в какой-нибудь другой день, на неделе.

– Вообще, если вы заняты, я могу позвонить через несколько дней. Я просто так звоню, чтобы…

– Нет-нет, не занят. Вы одна или с кем-то приехали?

– Я одна…

В день встречи, утром, я подтвердил свою готовность увидеться, и мы договорились найти друг друга на набережной, возле моста Бир-Акейм. Договорились на час дня. День однако становился жарким. Сидеть где-то в духоте, в кафе или в ресторане, – это казалось неизбежным. Зачем это нам обоим? И я решил, что пикник на берегу Сены, как делают те, кто попредприимчивее, будет уместнее, да и оригинальнее. Там же, под мостом, тянется сквер, длинным островком он врезается в Сену, рассекая русло на два рукава. Сквер небольшой, в одну аллею, но уголок зеленый, есть и скамейки, помнилось, что там тихо, безлюдно. Я перезвонил и перенес нашу встречу в это место…

Мы сразу заметили друг друга на условленном пятачке моста, перед спуском к реке. Элен изменилась. Я с трудом ее узнал. В джинсах, в одной светлой кофточке, с хвостом русых волос, заметно похудевшая, – она мне показалась чуть ли не подурневшей. На лбу у нее была заметна мелкая сыпь, и она этого явно стеснялась. Но глаза, мягкие, серые, спокойные, немного поражали, как и в первый раз, – теперь я это сознавал, – своей добротой, какой-то особой тишиной, которую сразу же хотелось оберегать или, по крайней мере, не вторгаться в нее, не вероломствовать.

Зачем я навязал ей встречу в таком месте? Тот же вопрос я угадывал в ее глазах. Но без малейшего упрека. Это было просто любопытство.

Я молчал.

– Классно! – сказала она, осматриваясь по сторонам.

– Да… Однажды мой знакомый созвал сюда друзей на пикник, – будто оправдываясь, сказал я; но так это и было, годы назад де Лёз действительно устроил здесь настоящую вечеринку с птифурами и шампанским, пригласив на пикник весь свой парижский бомонд, чтобы обмыть свой отъезд в Китай, для многих неожиданный.