Но еще более неожиданным оказалось то, что Жан-Поль созвал нас всех справлять свой день рождения. Неужели больше не с кем? Ему стукнуло сорок два. На день рождения мы заявились с пустыми руками.
Де Лёз, несмотря на свои годы всё еще неутомимый волокита, не переставал чесать языком с Наташей. По-английски он говорил, пожалуй, лучше, чем на родном французском. Россия и русские ему всё больше нравились. Совершенно далекий от русской культуры, от местных нравов, он чувствовал себя в Москве как рыба в воде. Для таких, как он, это была буржуазная страна, где можно побарствовать – явление редкое для вчерашней мировой державы, потому что мир, как поучал всех де Лёз, окончательно «обдемократился». Он говорил не унимаясь, хвалил закуски, пил больше обычного и даже порывался закурить за столом скрученную папироску. И мне пришлось его удержать.
– Нан, ты объясни ему, не понимает ничего человек… У нас тут другими категориями исчисляются вложения, – вмешался Жан-Поль в малопонятные для меня рассуждения Арно о странностях инвестиционной специфики Китая, где жил и процветал кто-то из его знакомых, очередной англосакс. – Вложить сразу и выгрести дивиденды… А уж потом, если есть что выгребать, вкладывать по-настоящему. Рисковать здесь никто не хочет. Другое отношение к деньгам, к стоимости…
– Так это то что нужно, – вставил де Лёз.
– Смотря, в какой позиции ты сам. Если ты вкладчик – да. Если должен работать с таким инвестором – мало хорошего. Палка о двух концах…
Я не ожидал, что они начнут говорить о деньгах, о ссудном проценте, и, стараясь не отставать от них, перегибал, как и они, с виски. Мне еще предстояло вести машину до Ипёкшино, а официант, похожий на девушку-старшеклассницу, удалялся в который раз с пустыми стаканами, чтобы вернуться с новыми дозами.
В глазах молоденькой Наташи я улавливал в свой адрес не меньшее расположение, чем к спорщикам. Она посматривала на меня всё смелее. Смеющимися зелеными глазами она словно спрашивала меня: а вы, неужели вы тоже болтун?
Вскоре официант стал носить на стол еду, не одни amuse-gueules[1], как выражался Жан-Поль, а настоящие блюда. И я прослушал начало очередной темы, подброшенной в разговор, кажется, де Лёзом.
– …В армии не бывает левых. В армии все лепенисты[2]. На то она и армия. Обратное было бы странно. Представь себе такую армию, которая оккупирует Афганистан… или, скажем, Сомали… да устанавливает там социализм… Да еще и в нашем французском варианте. Пособия, бесплатная медицина…
– Да, конечно болтовня, – не спорил Жан-Поль. – Францию разваливаем мы сами. Здесь, в Москве, сколько таджиков работает. Да они давно уже на весь физический труд наложили монополию. И скоро добьются того же в сфере обслуживания. Ну и что? Не собираются же они в шароварах, в парандже ходить по улицам!
– Может, и не совсем сами разваливаем, – не до конца соглашался де Лёз.
Над столом опять повисло молчание. В этих вопросах с де Лёзом никто обычно не вступал в пререкания. Он был слишком хорошо осведомлен и слишком любил обсуждать эти темы.
Вокруг нас опять заюлил официант. Жан-Поль просил сменить какие-то блюда. Его подруга что-то отвергала, ей подали не то что нужно, не то она просто ошиблась при заказе. И я опять пропустил часть дискуссии.
– …Это вообще общеевропейское явление. Везде, во всем мире, сейчас поворот вправо. Франция – только пример, не больше. Это связано не только с тем, что мы видим воочию. Такие вещи – искусственное явление. Ответ нужно искать там, где… где и кому это выгодно.
– Ну и кому? – спросил Жан-Поль.
– Хозяевам денег, – ответил де Лёз и, взвесив значимость своих слов, добавил: – А вот механизм выкачивания средств из поворота вправо мне лично непонятен. Тебя виднее должно быть из твоей системы… Механизм наверняка запутанный, многослойный. Понятно только то, что левые идеи, тоже искусственные, привели к обогащению, к защите определенного класса. Среднего… Ему дали разжиреть, дали накопить побольше средств. А вот теперь плод созрел. Можно грабить, средь бела дня… Но каким способом? В каком виде собраны накопления? Ну, в каком?
– Деньги, – закивал Жан-Поль. – Бумага…
– Не знаю… Наверное не только. Но даже если так, то осталось включить печатный станок и печатать. Себе самому, сколько душе пожелается. И за бумагу скупать… ну, скажем, недвижимость…
– Еще проще заменить деньги на электронные, – солидарно поддержал финансист Жан-Поль.
– Вот именно… Но люди часто сами не понимают, кому они служат. Они не видят общей схемы. Ее вообще трудно разглядеть… Поэтому правые идеи всё под себя подомнут… А то, что фашизм здесь ни при чем – это тоже факт, – продолжал де Лёз объяснять нечто необычное для моих ушей. – Это везде одинаково происходит. Нужна страшилка. Чтобы всё внимание оттянуть на нее. Чтобы рядом выглядеть… ну, как самый мягкий вариант. Ведь сами-то они ни на что не способны. Ни те, ни другие…
– Кто они, я не поняла? – виновато поинтересовалась скромница Наташа.
Де Лёз, улыбаясь ей сладкой, немного нездешней улыбкой, откинулся на спину стула, словно только теперь осознав, что внимает ему не один Жан-Поль. И ответил миморечью:
– Проблема в том, что всё меняется. Даже президенты. Из плохих становятся хорошими… Это реальность страны. Часть ее самоидентификации. Исконное население… Эти идеи людям близки. И как их не понять? Ведь им навязывают невероятные вещи. Прокатись по глубинке… да по Франции… посмотри, как живут простые люди. В какой бедности! И они не обижаются на свою бедность, на свою обделенность. Французы умеют жить скромно. Они обижены на то, что их хотят грабить средь бела дня и дальше, что отнимают уже не хлеб, не материальные блага, а фактически родину… Такого с ними нельзя делать. Они опять ринутся на Бастилию. Какая разница, кто там засел? Получится, как у арабов недавно[3]… Ведь всё тоже самое. Везде всё то же самое…
– Одна причина, что ли? И там и здесь? – спросил Жан-Поль, будто чем-то расстроенный.
– Конечно, одна.
– Какая?
– Да, ладно, что это я вас.., – замялся де Лёз и опять стал улыбаться девушке.
Позднее, когда мы уже сели в машину, он принялся разъяснять мне ту самую «причину» – уже мне одному. Как же он любил поговорить.
Тема навевала на меня уныние. И вместе с тем немного ошпаривала сознание – от самого ощущения, что соприкасаться приходится с чем-то запретным, хотя вроде бы и стараешься всё это не трогать и не видеть. Я почему-то всегда испытывал похожее чувство, когда разговор заходил о французских «фехтовальщиках», – так называлась любимая тема де Лёза про «мастеров-строителей». И даже несмотря на то, что этой теме сегодня посвящались книги, и выходили они всегда в крупных издательствах, а в витринах газетных киосков красовались что ни день обложки периодических изданий с изображением и циркуля, и «лучезарной дельты», язык от этих разговоров всегда гипнотически тяжелел.
Мир будто бы опять лишился иммунитета. Цикл будто бы опять привел к пресыщению, к разрушению защитных реакций, к утрате иммунитета. «Простые люди», эти вечные горемыки, повсеместно обреченные на материальную зависимость и лишения, к которым Арно, вечный искатель злата, испытывал, как я понимал, сочувствие, – простые люди не могут этому противостоять. Слишком уж наивны, утверждал он. От горькой участи их может уберечь только дьявольская расчетливость. Но на нее уйдет вся их энергия. А это не позволит им ни кормить себя, ни рожать детей. Но поскольку именно такие люди и составляют поголовное большинство, то мир, видимо, просто создан для того, чтобы кто-то один сидел у всех на шее. Такова людская природа. Сообразно своей природе люди и обустраивают мир, в котором живут. На что же сетовать?
Отсюда и все беды. Верить в то, что цунами, эта адская угроза для всего «цивилизованного» мира, к которому мы, люди «простые» и «непростые», себя причисляем, вдруг почему-то вхолостую растратит свою разрушительную энергию, не достигнет берегов, – разве это не абсурдно?
