– Виски?

– У тебя всё равно ничего другого нет.

– Нет.

– А лед есть?

– Лед есть.

– Тогда виски.

Я принес посуду, бутылку, тарелку со льдом. Налил и ей и себе, положил ей в стакан две горсти льда.

– А назад ты как поедешь? – спросил я.

Не отвечая, она смотрела в открытое окно, а затем, быстро выцедив приличную дозу, сказала:

– Как же я по тебе соскучилась… А ты?

Она сбросила на пол свое платье и оказалась совершенно голой. С приподнятой грудью, стройная, бескомпромиссная в постельных вопросах.

Мне пришлось отвернуться.

– Только не говори, что ты… остыл ко мне? Я же вижу по глазам, что нет, – сказала она.

– Я и не говорю.

Я действительно не мог оставаться к ней равнодушным. Мучительное плотское чувство, какое-то вдруг даже обидное, поскольку не подчинялось мне, заполнило меня с ног до головы. Требовалось большое усилие, чтобы не поддаться наплыву, устоять.

Повисло молчание.

– Ну, подойди же… У тебя что-то случилось?

Я приблизился и прикрыл фрамугу окна.

– Ты простудишься, – сказал я, прежде чем взять ее руку и чмокнуть в запястье. – Вечером бывает ветрено.

Она смотрела на меня испытующе, стараясь скрыть свое замешательство или даже легкое смущение, которого я никогда в ней прежде не замечал, – как-никак стояла передо мной обнаженной и буквально уламывала меня на близость.

– Ты удивительна красива. У тебя такое тело.., – сказал я. – Нет сил тебе противостоять, ты же знаешь. Но не сегодня.

Она положила мне ладонь на грудь и прильнула ко мне, обдавая меня теперь еще и запахом своих волос. Несколько секунд мы так и стояли полуобнявшись.

– Влюбился, что ли?

– Бог с тобой.

Она втянула носом запах моего хлопкового свитера.

– Ты хорошо пахнешь… Улицей и еще чем-то новеньким.

– Одежда здесь сушится на веревке.

Позднее мы сидели в саду за садовым столом. Ужин готовить не хотелось. Я уже подумывал, что мы закончим в ресторане у Герты. Не кормить же ее жареной картошкой, как моих ребят-работяг, или одним зеленым салатом, который я покупал в таком количестве, будто держал дома корову, да и хотелось ей чем-то удружить, побаловать гостью. Эстер, как ни крути, была особой избалованной.

Она расспрашивала о Николай-Николаиче, с которым я успел договориться о главном. Ей конечно льстил тот факт, что ее рукописью интересуется какой-то русский «олигарх», приплывший в Ниццу на яхте. Я не стал объяснять, что интереса «олигарх» большого не проявлял, что его привлекала в этой истории деловая тусовка, возможные связи, – на это нюх у «олигархов» безотказный. Мы как всегда трепались о моих планах, в которые она как всегда не верила ни на грош. Свою босую ногу она подсунула мне на стул и потихоньку, умоляюще улыбалась, всё еще не теряя надежды.

Просить, умолять? Обидеть ее тоже не хотелось.

– У тебя после меня кто-нибудь был еще? – спросил я.

– Это важно?.. Постой, когда же это было? Ах да… – Она уставилась на меня мутновато мечтательным взглядом и только вздохнула. – Я бы тебе рассказала всё. Всё! – подчеркнула она.

– Что тебе мешает?

– Ты мне больше не принадлежишь. А вопросы задаешь.

– Раньше, разве, принадлежал?

Она помолчала, задумавшись то ли над моим вопросом, не то о чем-то своем.

– Кстати! Я тут тебе привезла… Эстер – вдруг вскочила. – Сейчас вернусь…

Она отправилась в дом, вернулась с сумкой, порылась в ней и уже сидя вынула помятый конверт.

Я открыл его. В нем лежал чек на мое имя. На полторы тысячи евро.

– Твой аванс по договору… За твой роман, – сказала она. – Мизер, конечно. Но лучше чем ничего.

Впервые в жизни я получил от издателя «гонорар» без нажима, без напоминаний, которые требовались всегда, чтобы сломить почти сверхъестественное сопротивление, общее для всех издателей без исключения, когда речь заходила о выплате денег и даже, бывало, уже фактически оформленного гонорара. Всегда находились какие-нибудь причины, чтобы не сделать этого сразу – бухгалтер простудился, выходные или праздничные дни перенесли, недоставало какой-нибудь закорючки на чеке…

По глазам Эстер я понял, что ей хочется как-то пометить наши отношения, поставить на них зарубку.

Герта кормила нас пастой, соус к которой, вроде бы простенький, на оливковом масле и с базиликом из ее же собственного огорода, оказался самым вкусным, который я когда-либо пробовал. Кухню оценила даже Эстер.

Мы были последними посетителями. Мы пили много красного. И я понимал, едва мы сели ужинать, что, конечно же, не отпущу ее на машине одну, на ночь глядя. Она всё сделала, чтобы остаться. И теперь по ее глазам я даже чувствовал, что она смирилась с тем, что спать нам придется в разных кроватях…

Однако среди ночи Эстер пришлепала ко мне в кровать. Просто чтобы переждать грозу, как она в темноте объяснила. Я еще не спал и согласился, но на условии, что она принесет свое одеяло.

Так мы и пролежали рядом друг с другом, под жуткие межгорные раскаты грома за окнами, без сна и каждый под своим одеялом, до самого рассвета…

Бюджет в пять тысяч евро, выделенный мне на административные расходы, не выглядел астрономическим, но наделял некоторой свободой – по крайней мере в выборе посредника, без которого процедура регистрации компании грозила превратиться в танталов труд; так мне казалось в те первые дни.

Учредительный устав нетрудно было подогнать под шаблон. Но составить необходимые приложения – это было сложнее. Каждый пункт требовал соответствия юридическим нормам. Как-никак в дело вкладывались не только французский, но и иностранный капитал.

Услуги по созданию фирм предлагались, разумеется, на каждом углу. Но все, с кем я созванивался, норовили заработать свой гонорар, как и всюду, ни на чем, фактически на заполнении бланков. Для меня же основным критерием оставалась цена. И она никогда не соответствовала называемой по телефону. Заявленная стоимость услуг в действительности оказывалась приманкой. При личной встрече, стоило заговорить о деталях, смета разрасталась. Вероятно, сам мой вид говорил о моей неспособности отличать себестоимость от прибавочной стоимости, и уж тем более трезво оценивать адвокатские аппетиты. Свою готовность раскошелиться я тоже, видимо, не мог скрыть от глаз человека, привыкшего, попросту говоря, заколачивать деньги.

Денег до слез было жалко. Выбросить на ветер три тысячи евро только ради составления бумажек в несколько страниц, которые будут скопированы, как я уже догадывался, с похожей копии, на которых останется подменить даты, ключевые цифры, и даже не придется перенумеровывать страниц, и всё это только потому, что бумаги должны, видите ли, вписаться в какую-то законодательную схему, донельзя абстрактную. Это казалось не только затратным, но и противоречащим самой цели, которая сводилась к зарабатыванию денег. А то, что целью являлось именно это – прибыль, – было указано в одном из первых пунктов устава, как требовал всё тот же закон, абстракция. И я спрашивал себя, не здесь ли подвох, не об эту ли обструкцию все дилетанты и спотыкаются. Существовали ли это нормы вообще?

Стоило заглянуть в пару судебных отчетов с вынесением приговоров за реально совершенные провинности, как напрашивались здравые сравнения: наказания, назначаемые в виде денежных штрафов, не превышали всё тех же нескольких тысяч евро, которые с меня хотели содрать сегодня за «правильные» бумаги. Вывод вытекал сам по себе: закон, его ограничения, не могли быть достаточно серьезным стимулом для подобных затрат сегодня, закон не мог быть причиной подобного выманивания средств.

Я, конечно, полагался на личные связи. Но их оказалось не так много. Робер М., давний знакомый, еще с московских времен, многодетный француз, да еще и крестившийся в праведную веру всех русских, держал с компаньонами адвокатскую контору. Иногда мы созванивались, обычно на Страстнóй неделе перед русской Пасхой или под Рождество, в первых числах января. Мы приглашали друг друга пообедать. И почему-то платил за обед всегда я, хотя доходы Робера во много крат превышали мои во все периоды нашего знакомства. В счет моих былых долгов, – так я это себе объяснял, – по большей части моральных, которые тянулись за мной с России как вечное напоминание о том, что мне не сладко жилось в молодости и что мне кто-то тогда помогал. Именно поэтому я и не обижался.