Ужин кое-как подошел к концу. Алан стал прощаться. Было поздно. Хотелось хоть немного прогуляться, подышать чем-нибудь свежим, и я предложил Эстер пройтись в сторону набережных и уже там сесть в такси. После официального разрыва с мужем, из Виль-д’Авре она давно переехала в город, жила в Пор-Руаяле, и я мог ее подвезти по дороге к себе, крюк получался не такой уж большой.

В «крайслере» с высокими окнами попахивало знакомым одеколоном. По-видимому «Эгоистом» от Шанель. Худой, наверное рослый, в светлом свитерочке, африканец услужливо выключил радио, и мы ехали в тишине.

Такси повернуло в сторону Люксембургского сада. В свете витрин на лице Эстер была заметна всё та же сахарная полуулыбка. Уловив мой взгляд, она вздохнула. В следующий миг я почувствовал едва заметное касание ее пальца к моей руке.

– Эстер.., – остановил я.

– Что, милый?

– К тебе я не поднимусь, не надейся.

Она еще раз вздохнула, положила голову мне на плечо, и я почувствовал запах ее волос.

– А может, всё-таки поднимешься? – шепотом сказала она. – Ты так смотрел мне под платье, пока мы сидели… Столько лет знаем друг друга, всё знаем друг про друга, чего уж там?

– Эсти, я про тебя вообще ничего не знаю… После всех твоих признаний.

– Тем более. – Она усмехнулась. – Вот это уже настоящая причина. Я тебя так удивила?

– И да и нет.

Он взяла мою руку, подержала ее в своей прохладной гладкой ладони и, пользуясь моим мимолетным безволием, увлекла мою пятерню к себе под платье.

Я не отнимал руку. Вдруг всерьез вспоминал о своем «гербарии».

Мы просидели так с минуту.

– Ну вот и хорошо, – сказал она. – Я рада.

Дома у нее я однажды побывал с Ванессой. Но не узнавал квартиры. Всё изменилось, и мебель, и планировка. Эстер словно намеренно вымела из апартаментов все следы своей прежней жизни с мужем. Квартира стала более уютной. Кожаная обивка кресел и диванов сменилась на тканную, пеструю, в английском стиле. Эстер объяснила, что сменила этаж. Квартиру двумя этажами выше продавали, и она ее купила, с доплатой, продав старую квартиру, а заодно сменила всю обстановку Отсюда и вид был другой, и лучше дышалось.

– А твой Брутто? – спросил я.

– Тото?

– Мне показалось, что вы с ним…

– Ты не ошибся. Только ради бога, я же не могу одна, без никого. А ты, можешь?

– Я могу. Но как видишь…

Ни о чем меня не спрашивая, Эстер принесла мне виски. В большом стакане. Темный, ни какой попало. Подавая мене пример, она пригубила стакан, поморщилась, отдала его мне и, глядя на меня своим призрачным взглядом, сбросила на пол платье. Она предстала передо мной совершенно обнаженной. Ни пушка, ни перышка. Не считая, конечно, волос на голове.

У нее была прекрасная зрелая фигура. Острые плечи, грудь совсем небольшая, ассиметричная и приподнятая, с крупными сосками, а стан не такой узкий, каким казался в платье.

Она не испытывала ни капли скованности и, глядя на меня с улыбкой, давала мне как следует рассмотреть себя.

– Я схожу в душ?

– Не нужно. От тебя пахнет вареньем… Айвовым, – добавил я.

– Почему айвовым?

Она приблизилась, быстро и умело расстегнула мои брюки, проникла в них рукой и вновь вздохнула.

– Ты не хочешь родить ребеночка? – спросила она.

– Прямо здесь? Сейчас?

– А что? Мы оба бездетные.

– Эстер, я же не еврей.

– А ты что-то имеешь против? – спросила она, расстегивая на мне рубашку.

– Зачем разводить метисов?

– Если б тебя услышали мои родственники, они б тебя убили. Но ты прав.

– Они по-другому думают?

– Им можно так думать, тебе нельзя.

Разглядывая меня помутневшим взглядом, она прильнула ко мне своим горячим мокрым ртом.

Оказавшись довольно непривередливой в своих плотских пристрастиях, чем она меня конечно удивляла, Эстер уже вскоре ласкала сама себя и этим будоражила во мне уже не плоть, а какую-то физиологическую алчность, от которой у меня ныли не только скулы. Ни разу за это время она даже не пикнула, только тихо, едва слышимо постанывала на протяжении всех наших терпеливых утех.

И затем я уже не мог уснуть, чего раньше со мной никогда не случалось. В начале седьмого, будучи не в состоянии сомкнуть глаз, я встал, бесшумно собрался и уехал…

В тот же день примерно в двенадцать дня мне позвонил Тото. Я не сразу узнал его голос. Он собирался отправить курьера с рукописью, хотел выяснить, в какие часы можно застать меня дома.

Я спросил, что за рукопись. Тото заверил, что Эстер заверила его, что и я, в свой черед, заверил ее… Словом, речь шла о вчерашнем разговоре за ужином. Я предложил завезти и оставить пакет консьержу, который жил на первом этаже, правда визиты принимал, будто уважающий себя директор, только в рабочие часы…

С Эстер мне удалось поговорить по телефону уже поздно вечером. Занижая голос до горьковатого, как шоколад, контральто, и выдерживая многозначительные паузы, вчерашняя развратница вежливо поинтересовалась, не слишком ли разбитый у меня получился день после «короткой» ночи, не заболел ли я вообще. Вчера ей показалось (в постели?), что я простужен.

Труднообъяснимое чувство, что она звонит не вовремя, слишком рано, вдруг поразительно ясно что-то мне напоминало из прошлого – что именно, я не мог сразу вспомнить, – и не давало мне говорить с ней обычным полусерьезным тоном, который стал привычным для нас обоих и наверное всё же соответствовал реальным отношениям. Многоопытная холостячка, повидавшая и не такого, Эстер ни на одном своем вопросе не настаивала. Поинтересовалась, какие у меня планы «на эту ночь». Но опять не торопила, давала подумать.

Стараясь не задеть ее чем-нибудь, я ответил, что собираюсь сидеть дома у открытого окна, как только неугомонные горожане улягутся спать и на улице стихнет, чтобы за стаканом виски или чая полистать кипу бумаг, переданную мне днем курьером; читать днем такие вещи я всё равно был не в состоянии…

Изменились ли наши отношении? Томный тембр ее голоса, густые паузы говорили сами за себя. Как же они могли не измениться? Но чувство внутреннего пресыщения, тоже вполне знакомое, и как всегда неожиданное, вызывало во мне заторможенность, которой присуще что-то соглашательское. Переел, – сказал я себе, – жаловаться не на кого. Ей же я сказал другое:

– Завтра поделюсь впечатлениями.

– Ты о чем?

– О рукописи.

– Ах да… Если передумаешь, звони. Я лягу поздно, телефон будет рядом.

Тестостерон опять растекался по моим чреслам, я чувствовал это физически. От этой невидимой волны меня слегка мутило. Зачем бояться простой здоровой пищи, говорил я себе? Ведь никто от нее еще не пострадал. Страдают от отсутствия чувства меры, вот и всё. Зачем искать во всем какие-то глубинные причины, когда мир так прост, незатейлив? В моем отказе было что-то чванливое. Черпать полной ложкой, благодарить и не жаловаться. Вот как дóлжно поступать… Но что-то мешало мне преодолеть себя. Я буквально физически ощущал в себе что-то приторное, даже ломило в переносице, и вместе с тем непонятное отвращение, самое явное, выворачивающее наизнанку, как раз такое, какое можно испытывать от невоздержания, от жирной пищи, от пресыщения…

Манускрипт Алана я просмотрел не сразу. Когда же пролистал, вдруг задумался. На ловца и зверь бежит. Никто не виноват, что я полез в дебри.

Текст соответствовал озвученной теме. Именно ее я и затронул с Эстер в разговоре у нее в офисе. А она привыкла думать о своих интересах.

Судя по всему, раньше книга уже издавалась. В более ранней редакции. Это казалось очевидным из короткой аннотации на пол странички, да и глядя на сам текст, откорректированный и грамотно сверстанный, – автор сам на это не способен. О редактировании и говорить не приходилось. Текст был чистый. К тому же по французским издательским стандартам редактирование является по сути основной первичной частью корректуры. Автор рукописи, профессионал, отнюдь не был таким простаком, за которого выдавал себя в ресторане.