Я стал выпроваживать ее:

— Иди! Иди! Что ты! Нельзя! Там Дед Мороз лежит.

Нервы у нее весь вечер были напряжены. Я не помню, чтобы в моем детстве Дед Мороз играл такую роль, чтобы я так свято верил в его всамделишность...

Купила мама, как всегда, кроме большой и совсем крохотную— сантиметров на двадцать пять— елочку. Эту малютку она с вечера украсила игрушками и спрятала на окне за шторой. Но Машка тотчас же заметила:

— Что там такое? Почему так выпирает?

А утром... Утром увидела маленькую елочку и затрепетала:

— Я знала! Я знала, что елка будет! Ее Дед Мороз в ванне мыл. Мне Алешенька сказал.

Но впереди была еще столовая и там— большая, до потолка елка!

Позже Машка говорила мне:

— Алеша, ты посмотри! Ты видишь? Ах, какое хорошее утро!

Да, именно эти, как будто выдуманные, недетские слова были ею сказаны:

— Ах, какое хорошее утро!..

* * *

Часто употребляет слово “крепко”, которое заменяет у нее и “сильно”, и “громко”, и “тяжело”.

Сегодня играли. Она говорит:

— Кричит крепко собака.

* * *

Говорит мне:

— На, неси папе своему.

Откуда это?

Вряд ли слышала. А ведь есть такая диалектная форма.

3.1.60.

Вчера были у Маши гости. Ждала она их с трепетом, выглядывала в коридор, прислушивалась к шагам на лестнице, кусала ногти...

Первой пришла армяночка Каринэ.

Затем появилась обожаемая Машкой Леночка Журба с младшим братом. Затем во главе двух бабушек (Екатерины Васильевны и Зинаиды Васильевны) явились молодые (и довольно-таки шумные) Филиппенки— Аленка и Андрюша.

И наконец вкатилась колобком Оленька Розен, очень милая, румяная, нарядная, с двумя белыми бантами в косичках.

Конечно, было очень весело— и детям и взрослым. Мне-то, во всяком случае, было очень хорошо.

Играли, возились, зажигали свечи на елке, кружили хоровод, пили чай с пирогами, конфетами, чуртчхелой и другими восточными и европейскими лакомствами.

Большие девочки пели.

Пела маленькая Оля Розен.

И вдруг выскакивает Машка:

— Я тоже буду петь.

И, повернувшись ко мне:

— Что петь?

— “Средь шумного бала”,— говорю я, зная, что петь она не умеет.

Машка не поет, а декламирует, читает нараспев какой-то монолог-импровизацию, иногда в рифму, иногда без рифмы. Читает развязно, почти в экстазе. Никого не видит, не слышит, не смущается ни взрослых, ни детей... И— без конца.

Наступает минута, когда мне приходится осторожно взять ее за руку и вывести в соседнюю комнату:

— Успокойся. Довольно.

* * *

Не обошлось и тут, конечно, без огорчений.

Растущая в одиночестве Машка еще не знает основного закона коллектива (то есть хорошего коллектива): что мое— то и твое.

Каринэ берет куклу. Машка бежит из другого угла комнаты:

— Дай! Это моя кукла!

Пытаюсь полушутя объяснить ей, что это негостеприимно. Но через минуту то же самое:

— Дай мячик!

— Маша! Маша! Разве можно так?!

— Дай мячик! Это мой мячик.

Опять беру за руку, увожу к себе.

— Как это нехорошо, Маша! Разве ты можешь представить, что мама или я, когда наш гость потянется за яблоком, хлопнем его по руке и скажем: “Оставьте! Не берите! Это наши яблоки!” Гостей надо угощать, все им давать и радоваться, когда они едят или берут у тебя что-нибудь.

— А я не буду.

Стоит бычком, смотрит исподлобья, глазенки нехорошо сверкают.

Я рассердился, расшумелся, накричал на нее. Она заревела.

Распахнулась дверь— на пороге все Машкины гости. Испуганные мордочки, вытаращенные глазенки.

Самое интересное, что Каринэ, из-за которой весь сыр-бор загорелся, первая вступилась за Машу, кинулась ко мне чуть ли не с кулаками:

— Ты что тут делаешь с ней?

Стали всем колхозом утешать Машку. Оленька Розен своими толстыми ручками вытирала слезы у нее на лице. Каринэ работала тут же грязным носовым платком. Позже, когда мы дружно играли с ней, эта Каринэ мне сказала:

— Я тебя сначала испугалась и даже рассердилась.

Эта Каринэ на четыре месяце старше Машки, то есть ей уже почти четыре года.

4.1.60.

Ходили гулять. У Сытного рынка кормили сухарями очень славную рыжую лошадку.

Покормив лошадь, обнаружили, что потеряли Машину маленькую метелку. Пошли искать по тем местам, где только что гуляли. Метелки не было.

Маша стала уже беспокоиться. До этого она была уверена, что папа найдет метелку. Если сказал,— значит, найдет. И вдруг— нет.

— Где метелка? Давай будем искать!

— Нет, Маша. Теперь уж не найдешь. Наверно, кто-нибудь поднял нашу метелку.

— Давай попросим у него нашу метелку.

— У кого?

— У кого-нибудь.

Подумав, я отверг и этот способ.

* * *

Шутим.

— Маша,— говорю,— зайди потом ко мне, я тебя выпорю.

— Хорошенькое дело,— смеется мама.— “Зайди, я тебя выпорю!”

— Нет,— говорит Машка.— Не хорошенькое дело.

* * *

Весь день вчера икала.

— Ты что икаешь?

— Я не икаю. Это называется отрыжка.

— Ах, вот как? Да? Отрыжка?— говорю я с таким видом, как будто сию минуту буду ставить ей клизму или делать уколы.

— Нет!— кричит она.— Икаю, икаю, икаю!..

* * *

Опять кусает ногти. Как я заметил,— с Нового года. Вероятно, воздержание ее до Нового года объяснялось тем, что боялась Деда Мороза: не принесет подарков. А тут, когда подарки получены, можно вернуться к этому увлекательному занятию...

Надо бороться с этой пагубной страстью. Но как? Вот на какие вещи приходится тратить время и силы! А надо. Говорю это с убеждением, так как хорошо помню свои обкусанные ногти.

* * *

После елки была какая-то не похожая на себя. И опять я уловил чужие интонации. И опять угадал: Леночка Журба.

Девочкам это в очень большой мере свойственно: подражать подругам, старшим по возрасту. Та же Леночка тоже кому-нибудь подражает, вероятно. А та, кому она подражает, подражает, в свою очередь, еще кому-нибудь...

Вот и получается, что человек действительно произошел от обезьяны.

7.1.60.

Мама занята, готовится к отъезду: 11-го мы с ней должны быть в Малеевке, в санатории.

Мама испытывает Машку, спрашивает: будет ли она скучать без нас?

Машка не понимает— да, до сих пор не понимает,— что такое месяц и что такое разлука на месяц. Ее интересует, привезем ли мы ей из “Малевки” подарки.

— Скучать обо мне будешь?— спрашивает мама.

— Буду.

— А о папе?

Подумала и сказала:

— Буду скучать вместе.

9.1.60.

Мама сказала, что мы будем жить в лесу. Дом творчества, куда мы едем, действительно стоит в лесу. А в лесу, как известно,— волки.

Машка этим очень встревожена. Дает мне совет:

— Вы домик постройте. И спрячьтесь. И заключите себя.

* * *

Ходит по комнате, ищет что-то, держится за щеку.

— Ты что держишься за щеку? У тебя что— зуб болит?

— Да.

— Покажи.

— Нет, нет, не болит!

— А почему же ты за это место держишься?

— Я просто огорчаюсь, что ваты нет.

(Вата нужна для игры.)

* * *

Собираемся в путь. Машка понимает, что мы уезжаем, но как-то не прочувствовала этого. А нам очень хочется, чтобы прочувствовала. Мама ее разжигает:

— Скучать будешь? Проснешься ночью: “Мама!” А мамы и нет.

Я маму осуждаю, а сам тоже интересуюсь: будет ли дочка скучать без нас? И даже, по совести говоря, хочу, чтобы скучала.