28.2.61. Ленинград.

Третьего дня мама и папа вернулись домой. После Малеевки неделю провели в Москве, очень устали.

Машка ждала нашего приезда с нетерпением. Из Москвы мы несколько раз звонили сюда и дважды говорили с Машей.

Прощаясь, я ей сказал:

— Ну, будь здорова, доченька. Теперь уж мы скоро приедем.

Слышу, как она, оторвавшись от трубки, взволнованным голосом сообщает бабушке:

— Говорит, скоро приедут!

Конечно, была уверена, что “скоро”— это минут через пятнадцать-двадцать.

Весь месяц была здорова, гуляла, не кашляла, а перед самым нашим приездом простудилась и встретила нас бледная, с насморком, с кашлем, с повышенной температурой.

* * *

Читал ей вчера маршаковскую “Почту”. Начало читали вместе, в два голоса, а дальше она стала забывать. Но когда я с грехом пополам дочитал поэму до конца, Машка говорит:

— Ты сам пропустил, что в дороге оно не пьет и не ест.

Выходит— помнит.

* * *

После чтения показывал кино...

“Снегурочку” Маша смотрит с жгучим трепетом. Еще ничего не случилось ужасного, а она уже громко вздыхает и охает:

— Ох, горе, горе!..

1.3.61.

Бедная Машка сидит по-прежнему дома. Температура невысокая, но она кашляет, носик у нее плачет, а на улице тоже— лужи и слякоть.

Вечером вчера мы с мамой должны были пойти к Рахмановым, и мама имела неосторожность сообщить об этом Машке слишком заблаговременно— за обедом, так что вся вторая половина дня была для Машки отравлена.

Перед уходом, когда мама уже одевалась, Маша сделала попытку несколько изменить ход событий:

— Вы лучше завтра к Рахмановым идите.

— Как же можно завтра, если у дяди Лени сегодня день рождения?

— А пусть у него завтра будет день рождения.

* * *

В день отъезда нашего в Малеевку я рассказывал Маше, какие там, в Малеевке, хорошие, воспитанные дети. Идешь лесом, а навстречу тебе бегут по тропиночке, торопятся в школу деревенские мальчики и девочки. И все один за другим:

— Здрасти. Здрасти. Здрасти.

Машка:

— Знакомые, что ли?

— Нет, не знакомые. Такой там обычай хороший. Только одна девочка один раз не поздоровалась.

— Ее мама не воспитала? Да? У нее мама нехорошая?

— Нет, наверно, девочка нехорошая. А мамы у нее, может быть, и нету.

* * *

Да, в Малеевке нас умилял этот славный обычай старины. Пожалуй, только в деревне он у нас и сохранился— да и то не повсюду.

Вспомнил сейчас такой случай. В Москве на обратном пути мы остановились с Аленой в одной из останкинских гостиниц. Завтракали как-то в буфете. За соседним столиком пили кефир два парня, очень на вид славные. По разговору их я понял, что они приезжие, с Волги. Оба сидели за столом в кепках. И Элико им сказала:

— Молодые люди, почему же вы не сняли шапок, когда садились за стол? Ведь дома вы у себя, наверно, не сели бы так?

Пареньки смутились, покраснели. Стянули кепки. И один, постарше, сказал:

— Дома— да. Дома— конечно. А тут, в городе, все в шапках едят.

Вот она— сила примера. И положительного примера. И отрицательного.

* * *

Мне часто, почти ежедневно, приходится бывать на почте. И вот что я там вижу.

Среди нашей молодежи стало почему-то модным получать письма “до востребования”. Чем это объяснить— не знаю. Может быть, влияние коммунальной квартиры с ее не очень хорошими нравами? А может быть, причины и поглубже. Впрочем, сейчас не об этом. Вот что из раза в раз я вижу. Подходит очередь, молодой человек протягивает в окошко паспорт или студенческий билет, девушка за барьером тщательно просматривает пачку писем, счастливым подает письма, неудачливым говорит “нет”.

А дальше? А дальше— счастливый берет письмо и паспорт, несчастливый— только паспорт, и оба молча один за другим поворачиваются и уходят. Ни разу (за последние несколько лет) я не слышал, чтобы кто-нибудь сказал “спасибо”.

“Пожалуйста” еще скажут иногда. Этому научило, быть может, “Волшебное слово” Осеевой. А спасибу— тому никто не учит, даже детская литература.

И самое странное: девушке за барьером такое отношение к ней не кажется ни удивительным, ни обидным. Она привыкла. Таковы нравы.

А со мной на почту очень часто ходит Машка.

* * *

И сколько раз— в саду или на улице— на глазах у Машки:

— Дяденька, скажите, пожалуйста, который час?

Отвечаю:

— Пожалуйста! Без двадцати двух минут восемь.

И редко-редко услышу в ответ “спасибо”. Чаще и тут ограничиваются “волшебным словом”. И в самом деле— волшебство свершилось, чего ради разводить дальше эти цирлих-манирлих?!

В таких случаях я не ленюсь— окликаю парня или девочку, провожу небольшую разъяснительную беседу. Делаю это и для них и для Машки. Говорю:

— Если тебе человек оказал даже самую маленькую услугу, надо его поблагодарить. Понял?

Испуг, удивление. И— чаще всего с улыбкой:

— Понял. Спасибо!..

3.3.61.

Показывала мне, как она здорово научилась одеваться. Даже лифчик застегивает. Правда, застегивает не как все, а собственным способом: сначала на руках застегнет, а потом уже лезет головой в этот маленький хомут.

* * *

Напялила на голову зеленый бумажный кокошник, держит в руках палку с надетым на нее зеленым целлулоидным шариком.

— Я волшебница!

— Да? А сквозь стену можешь пройти?

— Как это?

Я объясняю.

— Нет, это я не могу еще.

4.3.61.

Зима небывало гнусная, грязная, мозглая, сырая, бесснежная.

Машка стояла у скамейки, разговаривала со мной и вдруг— плюх прямо в лужу! К счастью, вода не успела просочиться сквозь рейтузы и прочие обутки. Но пришлось все-таки идти домой. Под штанишки я запихал скомканную газету, и Маша стала криволапой.

Дома на всякий случай растер ей ноги одеколоном.

* * *

Перед тем как плюхнуться в лужу, видели, как проходили в планетарий парами школьники и детдомовцы. Я рассказал, как в детстве тоже жил в детском доме. Слушала с интересом. Потом говорит:

— Ты лучше расскажи, как ты к нам попал!..

5.3.61.

Мама дала нам по яблоку. Машка свое кое-как обкусала и спрашивает:

— Куда бросить огрызок?

— А зачем же его бросать? Тут можно еще есть и есть.

Откусила еще разок и опять:

— Куда бросить?

Я вспомнил и рассказал ей, как мальчиком в Харькове нашел на улице огрызок абрикоса, вымыл его у фонтана и съел.

Сказал, что другая девочка или другой мальчик съели бы такое яблоко с косточками. Сказал, что в школе над ней смеяться будут:

— Смотрите, какая барыня эта Маша Пантелеева! Яблока не может доесть.

Пронял дочку.

Посмотрела на огрызок:

— А как его есть?

— Кусай— и все.

Все съела. До последней косточки.

И очень радовалась.

6.3.61.

Весь день я был занят. Вернулся поздно.

Вечером заводили проигрыватель, слушали Грига, Чайковского, “Рондо каприччиозо” Сен-Санса, “Лунную сонату”. Танцевали (импровизации под Сен-Санса и “Лебединое озеро”).

8.3.61.

Провожали бабушку!

Ах, этот детский, инстинктивный, стихийный эгоизм! Казалось бы, Машка должна была весь день тянуться к бабушке, искать общения с ней. А она, наоборот, словно бы избегая тяжелых переживаний, все бегала ко мне, заводила со мной всякие игры.

Со стороны могло показаться: вот бабушка уже не нужна. Уже вычеркнута. Уже отрезанный ломоть.

Нет, конечно,— очень даже нужна. И очень даже не отрезанный ломоть. Но быть вчера с бабушкой— это значило прощаться, огорчаться, признаваться в любви и все время бередить рану, все время, ежеминутно, помнить о предстоящей разлуке...

* * *

Сейчас Машка предвкушает удовольствие: мама оттачивает— все сразу!— Машкины чешские цветные карандаши. Машка будет рисовать.