– Крэк-к, крэк-к, – торжествовал ворон.

Он каждое утро летал над Кедровой падью. Его раздирающий крик давно не нравился Зеве. И она не могла надолго оставить малышей.

Голод гнал вглубь тайги. Медвежата неотступно следовали за матерью. Зева вышла на охотничий путик, а по нему подалась к вершине ручья. Идти ей пришлось недолго. Скоро впереди показался просвет.

Медведица давно знала охотничью избушку. Всякий раз летом она оставляла рядом с ней на деревьях глубокие метки. Здесь ее земля, она – хозяйка. Другие медведи, зная ее свирепый характер, старались обойти стороной чужую территорию.

Сама она, неприступная и непримиримая, как будто оберегала таежное хозяйство человека от набегов сородичей. А охотник, в свою очередь, не трогал ее, не хотел зорить берлогу.

Избушку никто не тревожил, и она из года в год благополучно дожидалась хозяина. Сама Зева не смела заходить в полуоткрытую дверь. Обнюхав зимовье и лабаз, убедившись в своей безопасности, она всегда шла вверх по ручью, миновала Сочур и вновь возвращалась сюда, к кромке болота, где всегда можно было найти какую-никакую пищу. К избушке она наведывалась и летом, не позволяя ни себе, ни медвежатам озорничать в чужом жилье.

Вот и на этот раз, намереваясь обойти охотничье зимовье, она вдруг остановилась. Из-под навеса несло запахом тронувшегося мяса. Влажные ноздри медведицы нервно дернулись, в желудке засосало. Некоторое время Зева еще стояла в нерешительности, не смея войти в сени. Но лютый голод толкал ее туда, и ей ничего не оставалось делать, как подчиниться нарастающему желанию, изменить своему правилу.

Зева робко вошла в сени и сразу же нашла на полке ведро с оставшимся мясом. Поднявшись на дыбы, она хватила лапой полку. На землю полетели пахнущие дымом тазы, кастрюли, забытый охотником небольшой кусок мяса вывалился из ведра. Медведица жадно набросилась на еду. Она не заметила, как проглотила мясо. Зева не заглушила голод, ей еще больше захотелось есть. Она посмотрела на приоткрытую дверь и зашла в избушку. Запах человека здесь давно выветрился. Пахло прелью и мышами. Над печкой висел свернутый в тюк ватный матрац, подушки и одеяла. Кружки, чашки, ложки, чайник по-хозяйски аккуратно прибраны на столе. В хлебнице медведица нашла кулечек сухарей и с аппетитом их съела. Затем сорвала тюк с пастелью и принялась в ярости рвать его. Клочья ваты, ленты старой материи захламили избушку. Медведица злилась. Поживиться больше нечем. Раздосадованная, Зева вышла на улицу, обнюхала избушку и, не найдя больше ничего съестного, повела медвежат в распадок.

Медведица сидела под кедром и, покачивая головой, наблюдала за игрой медвежат. А малыши клубками катались по проталине, урчали друг на друга. Пестун Фур в играх участия не принимал. Хотя он еще не стал взрослым медведем, как мать, но и от детства далеко уже шагнул, на год вперед. Он с каждым днем мужал, и окружающий мир в его глазах становился совершенно другим, подозрительным и опасным. Фур хорошо понимал медведицу-мать, чувствовал каждое ее движение, угадывал взгляд, выражающий ее волю.

Последние дни мать упорно добивалась от него послушания, чтобы он следил за малышами, исполнял роль няньки. Фур вне берлоги чувствовал уже некоторую свободу, и ему совсем не хотелось возиться с несмышлеными медвежатами. Но ослушаться мать не смел. Стоило ей взглянуть на Фура, как он весь содрогался – в такие минуты робость овладевала им. Беззаботные неуемные малыши все, больше докучали, пытаясь навязать ему игру, и он, досадливо вздыхая, смирно отходил в сторону, с опаской поглядывая на мать.

С утра небо хмурилось. Над болотом стремительно неслись тяжелые низкие тучи. В тайге резко изменился ветер – леденящим сквозняком потянуло с севера. Накануне разомлевшие от тепла снега вновь затвердели. В лесу образовался хрустящий наст.

Совсем недалеко в Кедровую падь медленно, но настойчиво стал приближаться ровный моторный гул. Он слышался то рядом с медведями, настораживая их, то вдруг замирал, теряясь совсем.

Геологический профиль, по которому шел снегоход «Буран», в непроходимых поворотах Сочура делал большие объездные петли. Поэтому в густом темном лесу звук приглушался. Но стоило снегоходу выскочить из тайги на открытое место, то округа быстро наполнялась гулом мотора.

Зева, турнув медвежат на высокое ветвистое дерево, осторожно приблизилась к профилю, в конце которого стояла охотничья избушка. Не то чтобы страх, а больше любопытство гнало ее сюда. Она постоянно слышала в небе однотонные звуки моторов, особенно часто над Кедровой падью летали вертолеты. Резкий свист и хлопанье лопастей машины всегда пугали ее. Железная птица зависала над болотом. Из нее выпрыгивало много людей, как правило, с собаками. Это больше всего происходило осенью, когда поспевала ядреная кедровая шишка и наливалась соком крупная клюква. Люди без опаски разбивали на кромке болота лагерь. Они вели себя развязно: жгли костры, безжалостно рубили и ломали молодой лес, сильно шумели и много смеялись.

В такие минуты Зева незамеченной уходила в потайное место от греха подальше и пряталась там, пока снова не прилетит вертолет.

Другой раз ночами, когда люди спали, она даже пыталась приблизиться к опасному лагерю, но трусливые собаки, поджимая хвосты, устраивали такой переполох, что медведица волей-неволей отказывалась от своих намерений.

За долгие годы скитаний она твердо усвоила: где побывали люди, там всегда будет беспорядок. Они непременно избавятся от прокисшего мяса или рыбы, выбросят зачерствевшие куски хлеба.

После себя люди оставляли гору бутылок и консервных банок. Среди этого хлама медведица находила себе лакомства.

Снегоход, примолкнув, остановился у избушки. Мужчина средних лет, коренастый и крепкий на вид, скинув рукавицы, сошел с машины. По седой бороде Зева узнала его. Но другого, худощавого человека, она видела впервые. Он шустро выпрыгнул из низких нарт, сделанных из самолетной лыжи, размахивая длинными руками, стал разминать занемевшие ноги. Затем, стряхнув снег, направился к избушке. Но, не сделав и нескольких шагов, кинулся обратно к нартам, выхватил ружье, взял его наизготовку.

– Ты чего, Петря? – спросил его бородатый, удивленно вскинув глаза.

Длинный встревожено показал на наст:

– Глянь…

– Снова приснилось. Все-то тебе чудится чепуха какая-то, – рассмеялся бородатый, накрывая брезентом снегоход.

– Не до шуток, – резко ответил длинный, опасливо оглядываясь и всматриваясь в тайгу.

Бородатый быстро подошел к длинному. На снегу увидел четкие отпечатки медвежьих лап.

– Этого еще не хватало, – недовольно буркнул он, направляясь к избушке.

В сенях будто Мамай прошел. На полу валялись ведра, кастрюли, капканы. Сверху немудреный охотничий скарб прикрывала оторванная полка. Развалена поленница дров. Охотник быстро вернулся к «Бурану», взял карабин и заглянул в избушку. Его встретило сиротливое разорённое зимовье: на полу валялась искореженная посуда, от пастели остались жалкие лохмотья.

Охотник опустился на нары, закурил. Он стал сосредоточенно думать. Потом вышел на улицу и стал внимательно разглядывать снег.

– Собак не взяли, – пожалел Петря. – Может, вернемся, Маркелыч?

– Зачем?

– Он еще спрашивает! – взорвался длинный. – Прикрючить вражину. Беды не миновать.

– Тебе, Архипов, лишь бы крючить, – упрекнул охотник, поглядывая по сторонам.

– Молиться на него?

– Обмозгуем. Там видно будет.

– Так все ясно: наливай да пей, – продолжал запальчиво Архипов. – Впрочем, я не настаиваю. Хозяин барин, избушка твоя. Только вот боюсь, что и в моем зимовье медведь тоже побывал. Я с ним валандаться не стану. Не на того нарвался.

– Разошелся. Тоже мне, гроза! – остановил его Маркелыч, недовольно ухмыляясь.

– Это тебе всяку тварь жалко, а мне плевать. Раз живем на свете, – выпалил Архипов.

– Здесь аж четыре медведя было, – сказал Маркелыч, вздыхая.