Медведица будто поняла опасность. Она, развернувшись на месте, стремительно сделала большой прыжок назад и, распластавшись, помчалась вслед за медвежатами.

– Приведенье! – облегченно перевел дух Архипов, вытирая со лба выступивший пот. – Приведенье…

Маркелыч в теле вдруг почувствовал слабость. Сначала бросило в жар, потом стало знобить. Он, собрав последние силы, пошатываясь, доковылял до избушки и здесь безвольно плюхнулся на нары. Из-под шапки валил пар. Рубаха прилипла к телу, стало невыносимо душно.

Опомнившись, Архипов деловито посуетился у избушки, бесцельно забегал взад-вперед. Затем, подхватив ружье, кинулся за зверем, но, добежав до кромки болота, быстро вернулся назад.

– Не успел! – побелевшими губами прошептал он, часто вертя головой. – Я бы устроил ей скандал. По самую сурепицу врезал. Навек оставил память. Жаканом из двенадцатого. Не поздоровилось бы… Мало не покажется.

– Не зайчись, – слабо попросил Маркелыч, вытирая рукавом взмокшей рубахи пот.

– Кричать надо… Я бы мухой! – вспылил Архипов. Его редкую светлую бороденку трепал ветер. Щеки нервно дергались. Руки не находили места.

– Сдрейфил, говоришь? – уколол напарника глазами Маркелыч.

– Придумаешь тоже, – покраснел Архипов и вдруг вспомнил. – Ты чо мелешь-то?

– Чудо с глазами, – вздохнул Маркелыч. – Поди в штаны наклал?

– Сам-то не испугался? На мне отыграться хочешь.

– Хватит Ваньку валять. Только дурак зверя не боится. Медведи в сказках и байках покладистые.

– Чего не стрелял?

– Пальцем? – укоризненно посмотрел Маркелыч.

– Соображать надо, – фальцетом ответил Архипов. – Теперь вот можно двинуть следом. С медвежатами далеко не уйдет. Передохнул?

– Ишь ты… – удивился охотник и, помолчав, добавил. – Пусть живет. Она мне вреда не приносит. Сколь лет в одном лесу промышляем.

– А это не вред? – показал глазами Архипов на избушку.

– Ты жрать захочешь, так не то натворишь. Я тут как на грех мясо в ведре забыл. Приманка для зверя.

Архипов пристально посмотрел на охотника и уже умиротворенно стал говорить:

– Кореш у меня есть один. С иностранцами водится. У него с ними шуры-муры. Соображаешь? За берлогу долларов не пожалеет. Давай, впятую за медведицей, заметим берлогу, осенью толкнем, а?

– Пустомеля… Снова в штаны напрудишь, – улыбнулся Маркелыч, искоса поглядывая на мотню Архипова.

– Это кто напрудит? Кто напрудит? – взорвался Архипов.

– Накла-а-адешь, – заверил таежник.

– Сам бы не наклал, – обиделся Архипов, цедя слова сквозь зубы. – Ополоснись иди…

– Такой разговор до добра не доведет, – остановил напарника Маркелыч. – Чай вскипел? Обедаем, и каждый по себе.

В избушке тепло. На чайнике подпрыгивает и стучит крышка.

Маркелыч нарезал толстыми ломтями хлеб, достал лук, тушенку. Разлил по кружкам густо заваренный чай.

Архипов молчал. Он заметно потускнел. В свою избушку идти надо бы, капканы с зимы остались настороженными. Их, конечно, надо запустить. Да как теперь по тайге ходить. Одному несподручно и опасно, когда кругом голодные медведи бродят. Маркелычу не скажешь об этом. Мало того, что в пух разнесет за капканы, еще и посмеиваться начнет. Не ровен час, Госохотнадзору заложит. Греха не оберешься.

Архипову боязно. Поглядывая на таежника, он все больше хмурился, смотрел в окно, поеживаясь.

День кончался и сумерки, наползая на лес, словно приглушали звуки уходящего дня. Медленно гаснущий темно-багровый закат еще озарял за болотом верхушки деревьев, но в тайгу уже шла ночь, темная, ветряная.

Маркелыч молча жевал, тоже поглядывая в окно. По яркому закату он понял, что следующий день будет теплым, радостным. Страсти, обуреваемые непредвиденной встречей с медведицей, улеглись. В мыслях он благодарил судьбу, что она и на этот раз спасла его, подарила жизнь. Разъяренная медведица стояла перед глазами, гордая, отчаянная. Себя в обиду не дала. Хорошо, что не оробел, – думал охотник. – Лишнее движение – и поминай, как звали. Вот она, нелегкая жизнь таежная, никому не нужная, мало оплачиваемая. Иным кажется, что в тайге рай небесный, птиц и зверей на каждом шагу. И все как в сказке: собачка полаивает, охотник постреливает. Задерет охотник ноги на нарах, а фортуна сама прет в зимовье, знай сумку подставляй да складывай. Здесь тебе ни беды, ни опасности. О «подвигах» таежной жизни охотника с бахвальством да с прикрасами рассказывают враки те, кто не знает жизни таежной, не испытал настоящего страха, не тонул в ледяной воде, не замерзал на потерянной лыжне, не блуждал в незнакомом лесу, не маялся длинную осеннюю ночь под мокрым снегом и дождем у слабого костерка.

Вот и Архипов показухой мается. Кому она нужна? «Детям сказки рассказывай», – тяжело вздохнул Маркелыч.

Архипов уходить не торопился. Исходя потом, кружку за кружкой пил чай.

Медведица не бежала, а, распластавшись, казалось, летела, не касаясь лапами наста. Она часто оглядывалась. Когда-то давно, еще, будучи молодой медведицей, Зева впервые увидела человека, познала ружье, причинившее ей боль. Тогда в тайге был страшный голод. Медведи подходили к жилью человека, где можно было найти съестное. Зеве повезло не сразу. Задавая большие круги, она долго присматривалась и принюхивалась к пасеке, стоящей одиноко в тайге на берегу широкого ручья. Она сумела ночью разбить улей и съесть вместе с пчелами сладкий сотовый мед. Но пасечник собрал деревенских мужиков и организовал облаву.

Зеве мед понравился, она осмелела и даже днем решилась побывать на пасеке. Но там беспрестанно сновали люди. Они, качаясь, выходили на улицу, стучали кружками, много пили и горланили песни. Металлический бряк кружек настораживал Зеву. К вечеру гулянье притихло. Выждав день, медведица в сумерки перемахнула через изгородь. Улей был уже в лапах. Навстречу ей с крыши полыхнул огонь, и торжествующий крик человека резко полоснул ее по ушам. Пуля, со свистом раздирая воздух, воткнулась рядом в дерево. Зева бросила улей, перемахнула через изгородь и большими мхами рванулась в лес. Бежала до тех пор, пока не затихли голоса людей. Теперь она обходила пасеки стороной. Велико было желание повернуть к ульям, которые источали аромат. Но страх перед людьми всегда был рядом, не давал покоя.

На этот раз Зева вовсе не испугалась человека, инстинкт самосохранения руководил ею. Она вроде бы даже привыкла к бородатому безобидному соседу. Каждый раз осенью, в оттепели, когда еще не закрыто чело берлоги, она видела охотника поодаль. Измученные собаки быстро бежали по путику, торопились к избушке, где их ждал корм. За ними, как правило, впотьмах брел сильно уставший, сгорбленный под тяжестью ноши, охотник. Опираясь на палку, он еле переставлял ноги. Казалось, он готов был упасть, и ему не было дела ни до охоты, ни до нее, Зевы. Это начало и конец длинного таежного путика. А охотник спешил к зимовью, которое Зева хорошо знала. Он там передохнет, а утром, с новыми силами, пойдет уже в другую сторону. Она не раз видела бородатое лицо доброго охотника. И чувствовала, что он не причинит ей зла. Проходя мимо берлоги, охотник всякий раз с любопытством поглядывал в ее сторону. Но Зева никогда не видела так близко его глаз, острых, уверенный. Испугавшись их, она отступила. Темные зрачки охотника, казалось, прожгли ее насквозь, тронули сердце и заставили ее отказаться от пакостных намерений, погнали в тайгу, в самую глушь, где она всегда находила спасение.

Пронизывающего взгляда таежника было достаточно медведице, чтобы понять его бесстрашие перед опасностью. Она хорошо помнила и сладкую пасеку, и бешеный пламень ружейного огня, и неистовый свист пули, и крошево щепы, причинившего ей боль. С той поры уже не раз ее уносили от смерти крепкие ноги, которые не могли удержать ни глубокие снега, ни большие завалы, ни широкие реки.

Зева без труда разыскала кедр, на котором уже сидели присмиревшие медвежата, когтями нервно царапнула кору. Это означало, что пора спускаться на землю.