— Отвезу, дорогуша, только ты же всё равно остаёшься передо мной в долгу.
— Я с радостью верну сторицей за то, что Вы сделали для меня, — Флэтчер добродушно и благодарно улыбнулась еврею, а затем поспешила добавить: — разумеется, в разумных пределах. Я знаю, что у Вас их нет, но как-то уже постарайтесь проявить гибкость, я ведь спасла жизнь Вашему другу.
— Приготовь мне собственноручно гуся с яблоками. Только, знаешь, люблю, чтобы птица была жестковата.
— Я не умею готовить, Вы же знаете об этом, Альфред! Выдумайте надо мной какое-то другое издевательство, — одновременно с тем, как говорил мужчина, завела спор Розалия.
— Обязательно жестковата, — он продолжил, игнорируя её тонкий возмущённый голосок, который так же не замолкал. — А яблоки кислые не бери, поганая птица получится. Бери сладкие.
— Альфред! — не унималась барышня.
— И корочка хрустящая такая, сладковатая чуть-чуть.
— Я же сожгу дом в процессе. Пощадите Гретту, где она будет жить?
— Я хочу гуся, — растягивая каждое слово командирским тоном, Алфи заставил непокорную заткнуться на несколько секунд. — Принеси мне долбанного, блять, гуся, Роза.
— Противный, сквернословный, упрямый, старый и хромой медв…— полились щедрые эпитеты в сторону еврея, но тот и глазом не повёл, только легко ткнул ей пальцем немного ниже ключиц. — Ладно!
Известная как мисс Флэтчер особа поморщила нос, будто её снова окуривали табачным дымом, а затем поджала губы в тонкую линию и подняла руки вверх, принимая поражение. Раз Соломонс хочет гуся, будет ему гусь. Жестковатый гусь. Давно Алфи не чувствовал такого триумфа.
Прошло около недели с её возвращения домой, и теперь Элизабет могла сказать, что всё в медленном темпе налаживается и возвращается в привычный монотонно вертящийся круг. Женщина никогда не считала однообразие проклятьем. Повторяющихся моментов её новой жизни были по большей части приятными, либо нейтральными, но дискомфорта они ей точно не приносили. Это называется «стабильность», это было в радость. В её кабинете затеялся ремонт, ресторанное дело процветало, а одним ранним утром на открытом окне в её спальню Флэтчер находит розу прорастающую из почвы в глиняном горшке, как напоминание и знак внимания. Некто знает, что барышня не любит срезанные цветы. Элизабет уже начала подумывать о том, что этот хитрющий еврей за ней ухаживает. Но он ей не нравился, как потенциальный партнёр на всю жизнь. Вовсе не нравился. Женщина всегда была падка на педантичных и статных мужчин одетых с иголочки, следящих за своими манерами, выражающихся лаконично и красиво, смотрящих на мир с высоты птичьего полёта. А что собой представлял Альфред Соломонс? Бурый медведь, у которого когда лапа в банке для мёда застрянет, сквернословие разлетается по всему Кэмдену. Неопрятный вспыльчивый мужлан с нестриженой бородой и неглаженой рубахой, скверным характером, грубыми руками рабочего, да и по локти в чужой крови, пусть и украшенные высокопробным золотом. Это был не тот человек, о котором она мечтала для роли мужа, когда без страха отзывалась на собственное имя. Только вот при размышлениях об этом человеке у Элизабет внутри возникал конфликт. Он действовал ей на нервы, но она нуждалась в этом. Ей хотелось исправить всё в нём, но тогда он не будет вызывать в ней должного уважения. Он коверкал её имя, называя «Розочка», когда никто не слышит, и она показательно бесилась в ответ. Но от этого всегда пахнущего ромом, табаком и войной мужчины это звучало так нежно и ласкового, что ей в этом обращении не хватало только единственного «моя». Между ними образовывалась какая-то энергия за гранью общего понимая и это пугало Лиз до глубины души.
— Нет, это какой-то бред. Просто минутное помешательство, — она отложила на прикроватную тумбу книгу, ведь всё равно не могла поспеть читать её за смеющимися бесами в подсознании, и выключила настольный светильник.
В своей винокурне Алфи выдерживал строгую армейскую дисциплину. Производство было отлажено, как дорогие часики на дамской ручке, начиная от переработки тростниковой патоки и заканчивая переправкой хлеба в булочные почти по всей Европе. С этим днём пошло что-то не так. И только одному человеку в этом мире было заведомо известно что именно. Соломонс что-то сосредоточено записывал в книге учёта и бегал пальцами по деревянным счётам, а рядом из чашки поднималась струйка ароматного пара со свежезаваренного кофе, в который мужчина собирался добавить на четверть белого хлеба. Работа с цифрами требовала тишины, а эту тишину у него почему-то прямо в тот момент нагло и бесцеремонно выдирали из рук, как хулиганьё конфету у ребёнка.
— Да что за галдёж в вашем ебаном стаде? Ну, сучьи вылупки… — Альфред взял из верхнего ящика стола револьвер и, опираясь на трость, поднялся с места, чтобы наподдать тем, кто нарушает дисциплину на его производстве.
Медвежьей походкой мужчина поспешил покинуть своё логово, крепко сжимая одной рукой готовую тронуть чей-то зубной состав трость, на случай, если это устроили рабочие, а второй — ствол револьвера, если это кто-то пожаловал извне. У него на многие предусмотренные случаи имелось два решения и чаще всего они были противоположны друг другу. Кладовщики всё так же трудились, не реагируя на балаган, как и несколько пекарей, а вот в другом помещении, куда ресурс отправлялся бродить, была какая-то несанкционированная руководством беготня. Совершенно внезапно навстречу еврею побежал мужчина, который гнал клокочущего и перепуганного десятком здоровых мужиков упитанного гуся. Человек упал к хозяину практически под ноги в попытках ухватить птицу, но только хлопнул руками, когда как животина побежала дальше.
— Это ещё что за нахуй? — Алфи проморгался, поставил одну руку на бок, а затем тростью указал в сторону удирающего нежданного гостя.
— Это гусь, сэр, — выдал поднимающийся и отряхивающийся работничек фабрики.
— Я вижу, что это гусь, гений. Я спрашиваю, что за нахуй здесь происходит?
— Он ниоткуда появился, — влез в разговор другой рабочий. — Здесь поблизости никто не пасёт гусей, вряд ли просто заплутал. Мы хотели поймать его и зажарить, но видит Бог, этот гад пернатый на диво изворотливый.
— Ладно, поймайте его, срубите голову, ощипайте и… — Соломонса внезапно осенило и он замолк, завис на одном месте неподвижно, а затем глуповато улыбнулся, покачал головой и воскликнул: — Ах ты ж ведьма!
Мужчина огляделся, довольствуясь ничего не понимающими взглядами, развернулся и сам же последовал в сторону, куда побежал гусь, а затем позвал за собой и помощника.
— Олли, дружочек, найди животине зерна и намости где-то в уголке соломы. И пусть не трогает его никто. Если узнаю, что кто-то на него облизнулся, зажарю этого несчастного в печи как самого жирного сраного гуся на птичьем дворе и сожру в одну морду.
========== 6. ==========
Одинокие вечера в «Риджентс» таковыми быть перестали. Самый крайний столик возле сцены, где Элизабет иногда показывалась красивой, неприступной и покачивающей ножкой в такт музыке желанной дамой теперь почти всегда занимали два человека. Алфи приходил позже неё, присаживался рядом, тихо здоровался, называя её настоящим именем, и ему уже несли на ужин всё, что гость пожелает. Она перестала говорить на него «мистер» и «Вы», только «Альфред». Они искали общие интересы, но список оказался слишком коротким. Они смеялись над несмешными шутками и вели себя как дети, пританцовывая на улицах. Они выглядели со стороны влюблёнными и так их воспринимали окружающие. Между ними не было физической близости, только мимолётные или случайные касания. Они часто о чём-то оживлённо спорили, а раз даже серьёзно поругались, затаили друг на друга множество мелких обид и не виделись какое-то время. Но, вернувшись как-то домой, Лиз нашла его спящим у своей двери в перепачканной грязью и кровью рубахе, без верхней одежды и в обнимку с пустой бутылкой рома. Алфи был настолько пьяным, что не мог проснуться, когда женщина хлопала его по щекам, только бормотал что-то нечленораздельное и снова храпел. А конец октября особым теплом не отличался. Картина, где Элизабет вместе с Греттой затаскивают этого медведя в дом, имела право называться библейской. Флэтчер не спала всю ночь, переживая, что он убил невинного человека в порыве ярости из-за их ссоры, но, связавшись с Олли, выяснила, что пал смертью храбрых гусь, который жил у них на винокурне. Алфи в буквальном смысле оторвал птице голову. Уже к утру они наладили отношения и простили друг другу все сказанные в пылу грубые слова, потому что Алфи просто сдался. А сдался он потому, что не выдержал и на секунду не замолкающую Лиз, которая добавляла его дикому похмелью особых ноток страдания. Еврей был готов на всё, чтобы она прекратила его отчитывать, и принял все удары, как мужчина.
