Характеризуя атмосферу 1880-х годов в России, Тейтель писал: «Провинция скучала, если не было какого-нибудь террористического акта… О мощи террористической революционной организации ходили самые фантастические легенды. В каждом более или менее загадочном заезжем… видели членов этой организации, видели делегатов заграничного революционного комитета»114В 1890-е годы под наблюдением тайной полиции находились многие друзья дома Тейтелей: самарский присяжный поверенный Андрей Хардин115, писатель Евгений Чириков116, журналист Николай Аше-шов (кличка «Рослый»)117, самарский фотограф Владимир Тейс118, деверь Екатерины Владимировны Тейтель и соученик Александра Ульянова по Казанскому университету119Упрочение марксизма и споры между марксистами и народниками – всё это превратило дом Тейтеля в самарский «демократический клуб», «дискуссионный клуб»120, где «царила безграничная свобода слова»121По мнению самарского историка А. А. Смирнова, знавшего Я. Л. Тейтеля лично, в отличие от других «домов-огоньков» Самары, «маленьких литературно-общественных салонов», куда допускался лишь свой круг, «дом Тейтеля был своеобразным «открытым» клубом, интернациональным, междупартийным и, по общему духу, конечно, демократическим по сравнительной легкости доступа в него, «в одной комнате – судейские, в другой – редакционные, там в шахматы… Особенно часто бывали споры… Изредка бывали танцы… Народники танцевали лучше марксистов»122.

Можно ли назвать членов семьи Якова Львовича Тейтеля участниками революционного движения? Не ключом ли к ответу на этот вопрос служит текст «Путевых картин» Генриха Гейне, а именно часть 3-я«Путешествие от Мюнхена до Генуи». Глава ХХХ, откуда и взято посвящение автора, этот эпиграф-афоризм великого немецкого романтика о русском либерализме и стремлении к свободе, которая «с каждым днем всё больше и больше развивается, это – либеральные идеи новейшего времени», и романтически-пафосное признание поэта: «Да, я за русских. И в самом деле, в удивительной смене лозунгов и вождей, в этой великой борьбе обстоятельства сложились так, что самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на гонфалоньера свободы…»123Романтические предчувствия революции обернулись тяжелейшей эмиграцией для семьи Тейтель, смертью Е. В. Тейтель на чужбине и трагедией репрессий для многих родных, оставшихся в России.

Знал ли Тейтель о полицейском надзоре над членами своей семьи? На эти вопросы нет и, вероятно, уже не может быть однозначных ответов. Доброе дело помощи «малых заплат» нуждающимся – это еще не латы революции, обеды и дискуссии в доме у Тейтеля – не тайные собрания марксистов… Но и это могло вызвать подозрение полиции и быть приписано к политике. Замужняя дама, самостоятельно и регулярно путешествующая по городам России, была в то время явлением редким. Вполне возможно и то, что Е. В. Тейтель стала жертвой простой обывательской зависти и клеветы. Очевидно, не только положение «единственного еврея в судебном ведомстве России» и растущий антисемитизм, но в еще большей степени, тайный полицейский надзор за уважаемой супругой присяжного поверенного Я. Л. Тейтеля и его братом, хотя и практически безрезультатные, но имевшие последствия для карьеры судебного следователя, повлияли на перевод Тейтеля из Самары в Саратов, а впоследствии и решительное требование руководства судебного ведомства Саратова к Якову Львовичу об уходе в отставку.

На черном мраморе надмогильного памятника Екатерине Владимировне Тейтель в Берлине, кроме дат ее жизни, выгравирована надпись на русском языке: «Пока мы живы, ты живешь в нас».

Воспоминания Тейтеля, вышедшие под титулом «Из моей жизни. За сорок лет», были написаны им в послереволюционные годы в Киеве. Отрывки из них увидели свет уже в эмигрантских изданиях – в русских газетах Берлина и Парижа, еврейской печати в Риге. Так, один из отрывков был помещен в первом выпуске «Летописи Революции»124Редактор этого издания Борис Николаевский, планировавший опубликовать рукопись полностью, сообщил М. Горькому в ноябре 1922-го, что посылает ему в особом пакете «2-й т<ом> записок Я<кова> Л<ьвовича> Тейтеля. Для № 1 мы из него взяли (т<ом> II, стр<аницы> 24–30) отрывок о судах по аграрным делам. Он не очень интересен, но нам хотелось просто иметь лишнего буржуа в номере»125Вероятно, сам Тейтель с юмором воспринял бы такую оценку. Горький, хорошо знавший Тейтеля по Самаре, с интересом прочел рукопись и отозвался о ней в ответном письме к Николаевскому, отправленном из Саарова тогда же, в ноябре 1922-го: «Воспоминания Тейтеля написаны блестяще с литературной стороны и несколько наивно по содержанию. Но в наивности автора есть своя прелесть, искупающая все недостатки книги. Со страниц ее встает живая фигура человека почти святого, это как бы второй доктор Гааз, человек, всю жизнь свою бескорыстно и с восторгом служивший людям. К тому же он еврей, что придает книге особое значение. Несомненно, ее будут читать, и многих она научит многому хорошему. Решительно высказываюсь за издание. Просите автора о праве сокращений»126Однако «ввиду дороговизны и кризиса в издательстве» отдельное издание мемуаров было отложено127, полностью книга в серии «Летопись Революции» не была издана. Она вышла в 1925 году в парижском издательстве «Я. Поволоцкий и Ко».

В одной из рецензий на мемуары Тейтеля неизвестный автор в берлинской газете «Русское эхо» задался вопросом: «Возможно ли любить два народа – свой и чужой? Возможна ли национальная полигамия в принципе?» Он нашел ответ на эти вопросы в том, что «Тейтель, конечно, еврей… По своей деятельности, по своим отношениям, в соответствии с пульсированием всего своего «Я» <…> Он также и русский, потому что он любит Россию внутренне и глубоко, потому что русский народ составляет его природу, потому что к русскому крестьянину и русскому интеллектуалу он испытывает одинаково родственные чувства, они ему одинаково близки и дороги. Две тоски, две любви, две страсти, две боли, два восторга – в одной душе. В одном сознании. Он любит русских еврейской любовью и евреев – русской! И всем, кто скептически поводит плечами и не понимает, как это возможно, я рекомендую прочесть эту книгу. «Тевье-Молочника» Шолом-Алейхема и «Платона Каратаева» Льва Толстого – обоих Тейтель объединяет в себе. В течение своей долгой жизни его любили оба народа, и он был честным и неутомимым борцом для народа, для обоих народов»128В ХХ веке редко какой общественный деятель, не говоря уже о политике, удостаивался такой мощной характеристики.

Книга воспоминаний Тейтеля верой в Человека и правдой истории служила делу помощи ближнему: автор активно подписывал дарственные экземпляры на своих юбилеях, дарил ее соратникам и друзьям, всем, кому была интересна дореволюционная Россия, история права и положение еврейства. Ряд ее экземпляров содержали автограф автора под его фотопортретом, личные пожелания дарителя и дату дарения или памятного события. Некоторые экземпляры издания постигла не менее удивительная судьба, чем их автора. Они исполнили мечту Якова Львовича, которую он часто упоминал в беседах или в переписке, – вернуться к своему столетию на родину, в Россию. В московской Российской государственной библиотеке (РГБ) хранятся три экземпляра парижского издания мемуаров Якова Львовича Тейтеля, один экземпляр немецкоязычного перевода воспоминаний, вышедших в Берлине в 1929 году, и два экземпляра книги «Я. Л. Тейтель. Юбилейный сборник: 1851–1931». Они содержат информацию, которая заслуживает особого внимания.