Посреди шумной европейской привокзальной улицы, в турецкой забегаловке, за стойкой, упершись взглядом в зеркало с виньетками и поедая кебаб, иной раз вдруг удивленно замираешь: ведь так много можно было бы рассказать о субъекте напротив! но удерживает элементарное чувство порядочности, – в сущности, это производит несколько комическое впечатление, хотя и является, быть может, тем последним, отчаянным и так и не вырвавшимся из глотки криком, который свидетельствует о полнейшей безысходности нашей ситуации.

С другой стороны, когда мы особенно внимательно рассматриваем себя в зеркале, нам подчас настолько неприятны иные черточки в себе и в то же время, в силу последнего интуитивного знания о себе, эти черточки кажутся нам настолько естественными и неотделимыми от себя, что мы ими почти против воли вынуждены любоваться, – отсюда проистекает то неизбежное приятное отупение, каким обычно сопровождается задержка на собственном отражении в зеркале, и оно же, увы! является основной музыкальной тональностью любой автобиографии.

Вот почему, зная о существовании законов физиогномики, четко определяющих зависимость характера от черт лица, зная, что опытный психолог, мельком взглянув на ваше лицо, как по карте определит вашу сущность, сколько бы вы ни старались мимикой скрыть ее, зная, далее, что и вам самим изменить ваш характер так же мало возможно, как поменять черты лица, – итак, зная все это, вы будете пожизненно обречены чувствовать некоторую благодарность от всякого случайного взгляда любого случайного человека, который внимательно посмотрит на вас и – не заметит почему-то того очевидного изъяна в вашем характере, который, как прыщ на носу, написан на физиогномической карте вашего лица: и более того, чем меньше окружающие склонны или способны проверять незыблемые законы физиогномики на вашем печальном примере, тем большей вы к ним проникаетесь симпатией, хотите вы того или не хотите, и тем скорее они становятся вашими близкими, друзьями и знакомыми, – этот странный закон напоминает темное солнце в сердцевине нашего мироздания, лучи которого столь же милосердны, сколь небожественны в своей сути.

Вам привезли новую мебель, за доставку заранее оплачено фирме, двое иностранцев-рабочих, на своем родном языке обмениваясь деловыми репликами, во мгновение ока расставили ее как нужно в вашей гостиной, потом они дали вам подписать необходимый документ, и вот они уже в дверях, – сейчас они уйдут и вы их, судя по всему, никогда больше в жизни не увидите, но прежде чем это произойдет, совершится – или не совершится – крошечный акт одной очень важной житейской мистерии: ведь у вас в кошельке лежит бумажная десятка или двадцатка – так, на всякий случай, вы просто знаете, что в подобных делах принято давать чаевые, но без этого можно и обойтись: с одной стороны, доставщики сделали свое дело без претензий, но ведь и за доставку, как сказано в начале, уже заплачено, правда, самой фирме, а не рабочим; что последние от этого имеют, вы не знаете, и сколько в среднем получают чаевых, вам тоже не дано знать.

И тогда перед вами встает гретхеновский вопрос: давать или не давать? вопрос, если разобраться, космического масштаба – потому что, во-первых, деньги не просто деньги, а эквивалент суммарных материальных – а подчас и духовных – возможностей на этой земле, то есть одна из самых важных ценностей, во-вторых, вы встретились с этими людьми в первый и в последний раз, и в-третьих, ваши укоры совести, если вы решили сэкономить, продлятся не долее пары минут, – пока двери вашей квартиры не закроются и голоса доставщиков, упаковывающих картон от мебели, не затихнут в лифте, и все будет кончено, именно так: для вас все будет кончено, потому что нет для среднестатистического человека в нашем прозаическом мире другой возможности выказать хотя бы минимум щедрости, как только посредством чаевых: отдавая малость чего-то очень для вас важного какому-то совершенно вам незнакомому человеку, вы как бы совершаете мистическое жертвоприношение, а оно лежит в сердцевине самой жизни – ведь как часто вы сами насущно нуждаетесь в чем-то таком, что кроме как от жизни и кроме как путем чуда вы получить не можете, например, здоровье или удачу, не говоря уже о счастливой внешности, счастливом таланте, счастливой судьбе; кто их распределяет? на каком основании? и по каким заслугам? тайна, бог, карма…

Ничего другого нам по этому поводу не приходит в голову, да и не может прийти – здесь предел всем земным фантазиям и гаданиям, – но если бы вдруг выяснилось, что все те, кому в жизни мы завидуем доброй завистью, когда-нибудь прежде, при каких-нибудь фантастических обстоятельствах и кому-нибудь неважно кому регулярно и без веского повода давали хорошие чаевые, – итак, при таком раскладе колоды, как это ни парадоксально, наше нравственное чувство мировой справедливости было бы полностью удовлетворено – и это говорит о многом, если не обо всем.

Если вы, будучи эмигрантом и прожив две трети жизни, скажем, в Мюнхене, прогуливаясь однажды поздно вечером по городу в компании какого-нибудь вашего гостя из России, вспомнили вдруг вашу любимую отпускную страну – а ей может быть, конечно, только древняя Эллада или точнее, то, что от нее осталось – вспомнили дискретно-покровительственные улыбки гостей в отельной столовой при виде упрямо просовывающихся в плотно сжатые и тем не менее такие доступные ладони тамошних кельнеров, вспомнили жалобный вой побитой хозяином придорожной таверны собаки, вой, в котором не было ожидаемых упреков, а были только пронзительные сетования на причиненную ей несправедливость, вспомнили, как однажды выдался пасмурный день, около часа накрапывал мелкий теплый дождь, пляжи опустели, туристы разбрелись по городу и их скучающие праздные лица на каждом шагу, точно об стенку, упирались в приветливую непроницаемость лиц местных жителей, вспомнили, как ежедневно совершала свой путь вдоль моря с увесистыми корзинами пожилая статная гречанка, и в одной ее корзине были фрукты, а в другой сладкие лепешки, и женщина невозмутимо выкрикивала свой товар, не расхваливая его и не радуясь, когда находились покупатели, лишь время от времени ставя ношу на песок, посреди бледных намасленных туристов, занявших, кажется, каждый квадратный сантиметр узкой прибрежной полоски, отирая платком вспотевшее лицо, поднимая бремя свое и идя дальше.

Итак, если вы вспомнили все это и готовитесь дальше вспоминать в том же духе, да кто-то неподалеку как назло зажег сигарету, дожидаясь, пока его собака, вдоволь нанюхавшись, возвратится из-за кустов, в то время как из побочной темноты грянет на вас колокольный перезвон, возвещающий полночь, и будет в этом перезвоне насильственная, непрошеная весть из потустороннего мира, но будет и акустическая мера, весть эту на лету ослабляющая и приспосабливающая к нашему мирскому уровню, – да, если в качестве маленького чуда состоятся все эти непростые и несоединимые на первый взгляд между собой условия, то – самое время сходу завернуть за угол, миновать антикварную лавку с древним оружием и грозными масками в полутемных витринах, пройти мимо игрушечной лавки, еще раз свернуть налево и – прямо упереться в греческую таверну, которая будет обязательно иметь скромный вид, а название непременно громкое, под стать гомеровскому эпосу, и конечно же, с малым числом призрачно колеблющихся в желтых окнах посетителей в этот предполуночный час.