2 Зендлингертор – выхожу из метро: Старого Города чую нутро. Прошлое тихо здесь льется мне в грудь, шумного дня не касаясь ничуть. С вечностью под руку чтобы гулять, хоть каждый день я готов приезжать к Зендлингертору и только сюда — здесь не наскучит гулять никогда! Бомж там знакомый сидит у Ворот, рядом – собака (а лучше бы – кот). Бомжа стараюсь постигнуть я суть: в душу прохожих он хочет взглянуть, — точно стараясь опять угадать, сколько вот этот ему мог бы дать, — что, проходя сквозь бомжей редкий ряд вдруг задержал умиленный свой взгляд пусть не на нем (он – открыточный вид), но на собачке, что рядом лежит. Тошно от ближних нам вечных гримас. Трогают больше животные нас. Этот великий, но грустный закон хитрый мой бомж и поставил на кон в вечной, как мир, безобидной игре: строгим не будем к его мишуре! Правда, мне память как раз помогла: третьей по счету собачка была — с тех пор как бомжа приметив того, пристальней стал я смотреть не него. Не повезло им совсем с протеже: прежние, видно, скончались уже. С новой собачкой теперь он сидит, так же в сторонку собачка глядит. Может быть, стыд за хозяина ей не позволяет смотреть на людей. Может, сочувствием к бомжу полна, молча любовь ему дарит она.  XXIII. Баллада о Слепой Женщине 1 В те же часы и на том же углу: чужда добру, а тем более злу, что так сближает всех зрячих людей — точно съестное случайных гостей — пела – одна перед пестрой толпой — женщина, что от рожденья слепой, как утверждают зеваки, была. Рядом собачка в корзинке спала. Был ее голос слегка грубоват. Жест полных рук также чуть угловат. Голову к солнцу она подняла — нежит безглазье слепящая мгла. Тихо в пустых и зеркальных зрачках небо плывет в надувных облаках. Да и весь город с его суетой там приумолк – за нездешней чертой. А между тем из снующих людей каждый задерживал взгляд свой на ней: что ж, к негативу слепого лица склонны присматриваться без конца мы – любопытство нам трудно унять: душу без глаз невозможно понять. Кто-то монетку ей в блюдце бросал. Кто-то словцом остроумным блистал. Кто-то, ее пародируя, пел. Кто-то еще на собачку глядел. В общем, людей и вещей длинный ряд, к ней прикоснувшись, как будто обряд — низкий? высокий ли? но – исполнял, и только вид напускной сохранял, что они нынче от мира сего, и в них неясного нет ничего. Если бы пестрая знала толпа: женщина, что от рожденья слепа, здесь не за тем, чтоб людей удивить — кошечек дома ей нужно кормить. Сам я, едва лишь об этом узнал, разом нашел, что так долго искал: там, где сочувствия полного нет, тайны игривой мерещится свет. Если ж сочувствием сердце полно, к тайне любой безразлично оно. Это к тому я упорно клоню, что для начала в себе на корню я бы ту склонность хотел упразднить, что заставляет нас больше ценить тайну, чем близких вокруг нас существ, тайну как сгусток тончайших веществ… Разве не грех – отдавать веществам больше любви, чем живым существам? Как никогда на слепую смотрел я – и впервые, быть может, прозрел. 2 Приходилось ли вам замечать, любезный читатель, что лица слепых людей по причине отсутствующего выражения глаз выглядят почти всегда для нас, зрячих, отчуждающе и безобразно, но при всем этом вызывают, как правило, безотчетное чувство общечеловеческого, я бы даже сказал, космического сострадания, причем достаточно интенсивного порядка, так что слезы сами наворачиваются на глазах?
Иной раз приходится видеть несчастья неизмеримо большего масштаба, а глаза не плачут, в чем причина? причина, думается, в кратковременном исчезновении привычной иерархии в оценке вещей: ведь когда мы смотрим в глаза другому человеку, мы встречаемся – или думаем, что встречаемся – с его душой, а душа эта по самому своему определению настолько сложный и многогранный феномен, что мы вынуждены поневоле на него настраиваться и под его воздействием даже перестраиваться, то есть все наши психические чувства – коим нет числа, а еще пуще производным от них возможностям – никогда не выступают в своей исконной целостности, но, как железные опилки в магнитном поле, в зависимости от контакта, выстраиваются в определенном и своеобразно оформленном порядке, то есть чужая душа, будучи сама по себе загадочным явлением, является вместе с тем источником отнюдь не загадочного – и гигантского по своим масштабам комплекса причин и условий. И вот все это опускается во время наблюдения над слепым человеком, – иными словами, вместо того чтобы отдаться сложнейшему конгломерату осмысления чужого страдания и своему отношению к нему – кто этот человек? каким образом постигло его горе? заслужил ли он его? не кармической ли оно природы? как он его переносит? могу ли я ему помочь? как он будет реагировать на мою помощь? нужна ли она ему? не притворяется ли он, желая моей помощи, и не использует ли меня? и так далее и тому подобное – итак, вместо всей этой невидимой, обременительной, мелочной и по большому счету унизительной работы, предшествующей практически любому акту альтруизма, в нас вдруг возникают сочувствие и сострадание в их чистом, незамутненном, исконном виде: как если бы вместо золотого песка, который нужно еще отмывать и отмывать, явился вдруг чистейший слиток золота. |
