Эта ночь, накрывшая Цирховию мягким бархатистым телом, не стала исключением.

На балконе верхнего этажа своей резиденции стоял Димитрий. Его ладони покоились на каменной балюстраде, а идеально вылепленное природой лицо было обращено к небу. Казалось, он не замечал ни собственной наготы, ни того, что позади него, за распахнутыми дверьми, свернулась клубком на полу очередная женщина, имени которой он даже не потрудился спросить. Его не волновало, что ее бедра испачканы кровью, а ночная осенняя прохлада наполняет комнату, пробирая бедняжку ознобом до костей. И то, что эта женщина смотрит прямо ему в спину, а в ее глазах страх борется с обожанием, его не волновало тоже. Его взгляд вообще был пуст и равнодушен.

В своей богато убранной спальне мерила шагами пространство вокруг широкой двуспальной кровати Северина. Ее волосы, влажные после душа, спадали по плечам, роскошный длинный халат окутывал фигуру, но ее красота напоминала цветок, срезанный и поставленный за стекло. Цветок, который никто не может потрогать руками. И ее постель до утра оставалась пуста.

У открытого окна в совершенно другой комнате, напряженно вглядываясь в темноту, застыла Ирис. Она давно не чувствовала холода, он не касался ее снаружи, он шел у нее изнутри. По ее безупречно гладкому лицу текли слезы, зубами она прикусывала губу до крови и едва заметно дрожала. Дрожала и старалась не подавать виду, как боится оборачиваться. А за ее спиной из воздуха медленно появлялся мужской силуэт.

В голой каменной келье отчаянно шептала что-то облаченная в грубую небеленую рубаху Ольга. На ее пальцах больше не осталось колец, она раздала их нуждающимся вместе с гардеробом, когда ее прежде пышная фигура исхудала. Упав на колени при свете единственной свечи, она просила и просила чего-то у святой Иулалии — покровительницы отверженных и падших. И Иулалия нежно смотрела на нее со стены. Нежно, но непреклонно. Как смотрел на Ольгу собственный сын в день их прощания.

Свернувшись в уютном теплом гнезде из одеял, задумался о чем-то Алекс, а на его груди в надежном кольце рук оправлялась от ран пепельно-серая волчица. Их никто не тревожил, вокруг царили тишина и покой, но он не мог сомкнуть глаз. Ее зверь спасал в ней человека, а его зверь человека в нем убивал. Когда-то он посчитал это различие неважным, но между ними по-прежнему лежала пропасть. Пропасть в одну ступеньку и в одно невыносимое воспоминание. А часы в его доме неумолимо отсчитывали минуты до ее пробуждения.

А далеко-далеко, в заснеженных дарданийских горах плакала девочка. Она плакала не потому, что по ночам на крыше выл и бесновался ветер — здесь, в стенах монастыря, он стал еще более частым гостем с приближением зимы. В конце концов, за минувшие дни она уже успела привыкнуть и к постоянной непогоде, и к ледяной воде, от которой становились красными и трескались руки, и к мозолям на ладонях, проступавшим к завершению тяжелого дня, наполненного уборкой громадных помещений, и к тому, что вынуждена делить одну неуютную и узкую каморку еще с девятью такими же детьми. И по родительскому дому с запахом яблок и слив в саду и бесконечным шелестом соленых волн мирового океана она плакать тоже перестала. И когда тонкая хлесткая плеть монаха то и дело щипала ее "нерадивую" спину, с губ больше не срывались рыдания.

Но она не могла сдержать слез, когда ее называли сироткой. А он будто знал это и специально смеялся и называл ее сироткой каждый раз. Он — ее чудовище, ее страшный человек, который ночами приходил к ней из стены.

А еще иногда он называл себя ее дядей.

У него были такие же, как у нее, темные волосы, только не прямые, а с легкой волной, такая же светлая ровная кожа и прямой нос. Он выглядел высоким, с гордой осанкой, его худощавое тело, всегда затянутое в черное, казалось гибким, как у хищника. Возможно, в чем-то он походил на мать девочки, но не во всем, не во многом. Манера капризно поджимать губы и серо-зеленые злые глаза выдавали в нем нечто чужеродное.

И конечно, никак, ни при каких условиях он не мог быть ее дядей. Мама никогда не рассказывала о родственниках. Никого из родных у них не было. Только папа, седоватый и строгий, но с теплыми смешливыми искорками в глазах, вечно занятой, вечно склоненный над бумагами в своем кабинете и такой неожиданно мягкий и ласковый с ее матерью и с ней самой в вечерних беседах на веранде.

Страшный человек сказал, что папа умер. И мама скоро умрет. Наверняка он врал, все врал и запугивал девочку, а она изо всех сил старалась ему не верить. Но шли дни, и презрительное "сиротка" въедалось ей в голову так, что становилось больно дышать.

В первое время она пробовала искать спасения, начинала кричать, как только замечала, что по стене идет рябь, а затем в каменной кладке разверзается дыра, сквозь которую видно что-то странное: лес, деревья в серой туманной дымке и даже краешек пасмурного неба. И небо, и погода всегда выглядели одинаковыми. Но по ту сторону совершенно точно не могло быть никакого леса, там находилась точно такая же каморка, где преклоняли головы на ночь еще десять детей.

Тем не менее, человек выходил из стены, совсем как делал это душными летними ночами в родительском доме: сначала появлялась нога, потом туловище и, наконец, весь он. А дыра в стене бесшумно схлопывалась и исчезала.

Правда, раньше страшный человек ловко нырял обратно, стоило девочке заплакать и позвать мать. Теперь же все изменилось. Как ни надрывала она голос, никто из детей, лежавших на соседних кроватях неподвижными, закутанными в тонкие одеяла холмиками, не просыпался. Казалось, что она кричит в никуда, в бездонную ватную пропасть, поглотившую все звуки.

Но человека ее крик бесил, и тогда он показал ей раз и навсегда, что сопротивляться бесполезно. Он схватил девочку за руку, выволок из-под одеяла и потащил за собой в коридор. Холодные плитки пола обжигали ее босые ноги, но его крепкие пальцы жгли кожу сильней. Страшный человек заставил ее смотреть на то, что называл "своим царством".

Там, где он появлялся, затихали всякие звуки и замирали тени. Огромный, высеченный в скале монастырь превращался в утробу гигантского чудовища, поглотившего человеческие души. Резко, как всплеск оборванной струны, прекращалось монотонное шлепанье плетей, которыми обычно награждали себя перед сном монахи. Двери в коридорах, по которым страшный человек тащил маленькую девочку, распахивались сами собой, и в проемах становились видны согнутые и коленопреклоненные фигуры, обнаженные спины, покрытые старыми и свежими рубцами, истекающие воском свечи на полках.

Когда человек останавливался и растягивал губы в жуткой зловещей улыбке, фигуры вздрагивали, плети со свистом рассекали воздух, взлетая чаще обычного, слишком часто, иссекая беззащитную плоть, и темно-бордовые реки лились по суровым рубищам до самого пола. Иногда чья-то рука тянулась к полке, и прозрачный как слеза нагретый воск капал на лоб, щеки и грудь, с шипением засыхая на коже. А в спальнях монахинь и послушниц постарше слышались стоны. Женщины извивались на кроватях и засовывали свечи себе между ног. На их лицах были написаны мука и блаженство.

И у всех них почему-то были черные-черные глаза…

— Смотри, — шептал на ухо девочке страшный человек и удерживал ее за плечи, чтобы не отворачивалась, — смотри, вот мое царство. Вот моя Цирховия. Пока не вся, лишь только маленький кусочек, хотя мне потребовалось много сил, чтобы все здесь организовать. Но скоро, скоро она станет больше. И в этом поможешь мне ты, сиротка.

Вот поэтому, когда он снова пришел к ней этой ночью, девочка плакала. Но не громко, а тихо, почти беззвучно. Человек опустился на край ее узкой и жесткой кровати и сделал вид, что не заметил, как она отползла подальше к изголовью и подтянула колени к груди. Его глаза блестели мягким довольным блеском, и он снова улыбался

— Привет, сиротка.

— О-откуда вы приходите? — решилась спросить девочка, потому что боялась, что он снова потащит ее смотреть на обезумевших людей.