— Тогда не оставляй меня, сладенькая, — он повернул голову и прижался к ее животу губами, стиснул руками ее бедра, хватаясь подобно утопающему за свою соломинку. Он и был утопающим. Всю жизнь тонул в своей злобе и тьме. — Не уходи. Пожалуйста. Обещаю, что такого больше не повторится. Клянусь, чем хочешь. Светлым богом. Темным богом.

— Неизвестным богом из древнего темпла?

— И им тоже.

— Ты же не веришь в богов.

— Может быть, они в меня все еще верят, — его губы раздвинулись в мрачном оскале, хоть она и не могла этого видеть. — Темный — уж точно.

— Мне было страшно, Дим. Впервые за все время, что мы вместе, мне стало страшно…

— Я знаю, знаю. Я все исправлю. Останешься?

Он говорил это и целовал ее живот, синяки на бедрах, грудь, плечи, торопливо, неистово, постоянно одергивая себя и снова срываясь, а когда добрался до губ Петры, она выдохнула и обвила руками его шею.

— Я не брошу тебя, Дим. Давай все забудем и начнем с чистого листа. Океан смывает следы на песке. Может, он смоет и то, что тебя мучает.

Забудем. Димитрий едва не расхохотался, хрипло и злорадно, как голос в его голове. Он был бы счастлив, если б умел забывать, но вместо этого помнил все, что делал. Из тех моментов, конечно, когда оставался в сознании. Но если его девочка-скала хочет забыть, он поможет ей в этом.

— Клянешься? — он тронул ее рот губами, отпрянул, будто обжегся, и снова тронул.

— Клянусь, — кивнула она.

— Светлым богом? И темным?

— И неизвестным. И единым. И богиней океана. И еще кучей богов, в которых ты все равно не веришь, Дим.

— Почему?

Наверно, это был самый глупый вопрос из всех, но Петра не стала смеяться. Она вообще не улыбалась.

— Потому что тебе нужно видеть свой берег. Без берега тебя унесет бурей в океан.

— Унесет, сладенькая, — вздохнул он, целуя, обжигаясь внутри, целуя. — Уже едва не унесло. А сейчас дай мне тебя полечить.

Он уложил ее на траву и вытер кровь с груди, взял за колени, осторожно раздвинул ноги, Петра снова побледнела, но сдвигать обратно их не стала. Она пыталась доверять ему, его девочка-скала, несмотря ни на что. Только вот заслужил ли он это доверие?

Димитрий прополоскал ее рубашку и невыжатой приложил к тому месту, в которое недавно так жестко врывался, заставив Петру невольно вздрогнуть от холода. Свободной рукой погладил ее по бедру.

— Тебе было очень больно?

— Не очень. Скорее, неприятно. Я привыкла, что ты ласкаешь меня перед тем, как… — она покусала губы и посопела: это был лучший звук в его жизни. — Зато тебе было очень хорошо, да, Дим?

— Нет, — он сказал это безупречно ровным голосом и безупречно твердой рукой провел вниз и вверх, вытирая ее. — Полежи так. Я схожу, найду кар и принесу из багажника твои сменные вещи.

— Опять ты врешь, — Петра вздохнула, и в ее вздохе снова слышался упрек. — Я знаю, когда ты испытываешь удовольствие. Такого сильного ты раньше со мной не испытывал.

Он вспомнил накативший оргазм, и его член болезненно дернулся. Она тоже заметила это.

— Ты снова хочешь того же?

Он мотнул головой, слегка поморщился, поджал губы.

— А чего тогда хочешь?

Перед глазами поплыли непрошеные картинки: вот же она, перед ним, на спине, с раздвинутыми ногами. Все, как ему нравится. Толкнуться бы в нее снова, зная, что там, внизу, ей еще немного больно после него, насладиться тем, как сопротивляется ее тело, как оно пытается избежать новой боли, но неизбежно ее испытывает. Закрыть ей рот ладонью, чтобы не кричала, все равно она его понимает и потерпит, совсем немного…

Он отвернулся, опасаясь, что Петра сейчас прочтет все на его лице. Она не глупа, а он слишком поглощен темным богом, чтобы измениться. Но он дал обещание. И он сдержит слово во чтобы то ни стало. Его девочка-скала никогда больше не заплачет из-за него.

Солнце окружало их и все так же преломлялось лучами в изумрудной траве, усеянной желтыми головками одуванчиков. Димитрий протянул руку, сорвал один цветок на тонкой длинной ножке. Глаза у Петры расширились, когда усыпанные пыльцой лепестки коснулись ее между ног.

— Я вот так хочу, сладенькая. С тобой — только так.

Прикосновение было мягким — он знал — и совсем не походило на его предыдущие грубые рывки. Петра заерзала и задышала, когда желтый одуванчик прошелся снизу вверх по ее сомкнутым нижним губам, дразня каждый миллиметр чувствительной кожи.

— Так не больно?

— Нет…

Продолжая водить цветком с одной и другой стороны от розовой впадины, он накрыл другой ладонью выступающий над ней холмик. Начал ласкать большим пальцем, совершая медленные движения по кругу.

— А так?

— Нет…

Он поменял свои пыточные орудия местами: теперь цветок едва ощутимо щекотал ее холмик, а палец обводил впадину. Когда он чуть отодвинул край, оттуда выступила ее влага, прозрачная и блестящая, как перламутр.

— Ты похожа на океанскую раковину внутри, — вполголоса произнес он.

Собрав эту влагу на кончик пальца, он тронул капельку языком. Она была солоноватая на вкус, как океанская вода, и пахла чем-то свежим, терпким, как морской бриз. В голове снова зашумело, Димитрий отбросил цветок. Петра вздрогнула, когда он навис над ней, и это его пробрало. Упираясь одной рукой в землю, другой он подхватил свою девочку-скалу за талию, приподнял над травой, заставил обхватить себя руками и ногами, чтобы не упасть. Качнул, насаживая на себя ее влажность, ударяясь в ее припухшие складки, только что обласканные хрупким цветком. Зарычал, когда она застонала коротко и жалобно, больше от боли, чем от удовольствия.

— Ты нужна мне… нужна… нужна… нужна…

Каждый его выдох, каждое слово — вместе со шлепающим звуком их тел. "Сделай это". "Сделай". "Сделай". "Сделай". Нужна. Чтобы остановиться.

Он бережно вернул Петру на траву. Вышел из ее тела, стоя над ней на четвереньках, уткнувшись лицом в ее плечо, дрожа и стискивая зубы.

— Дай мне минутку, сладенькая… пару минут. Мне надо, чтобы ты кое-что сделала для меня.

Она кивнула, тоже дрожащая, но смелая. Только колени стиснулись при первой же возможности, и это отозвалось в Димитрии глухой болью. Он поднялся, едва держась на ватных ногах, отыскал в траве свои штаны, а в кармане — складной нож. Вернулся, щелкнув лезвием. Петра нервно облизнула губы.

— Подержи меня, — он снова устроился между ее ног, вложил в ее кулачок рукоять ножа, подвел руку с ним к своему горлу. — Вот так.

— Нет, Дим, — охнула она. — Я не…

— Держи, — он надавил на ее запястье, холодная сталь оказалась у самого кадыка.

— Хорошо.

Петра закрыла глаза, когда он медленно и осторожно вошел в нее, плавно двинулся вперед-назад, но руку не убрала.

— Тебе так нравится, да?

— Очень, — преодолевая сопротивление острого лезвия, Димитрий наклонился, провел языком по ее губам. Ощущения царапали и будоражили. Не так, как могло бы возбуждать кое-что другое, но все же, все же… Он двинулся еще, мягко, дразняще, успел перехватить вмиг ослабевшие женские пальцы и заставить снова сжаться вокруг ножа. — Держи, сладенькая. Не дай мне сорваться.

— Я держу, Дим, — Петра вдохнула и выдохнула глубоко и жарко, — я стараюсь…

Она на самом деле старалась, его маленькая и сильная девочка. Димитрий потянулся, сорвал новый цветок, провел по ее приоткрытым горячим губам, по тонким векам, носу, лбу, щекам, подбородку и шее, лаская ее шелковистыми лепестками и оставляя на коже полоски желтой пыльцы. Наклонился, чтобы слизнуть следы цветочной пудры, и снова повел, ниже, по ключицам и между грудей, вокруг сосков, по соскам и от них к животу. Петра застонала, выгнулась, ее рука с ножом чуть поехала в сторону. Хорошо, как же хорошо от этой боли…

Он тоже провел цветком по ее шее, капая ей на живот алым. И снова к соскам, вокруг них и по ним, по губам, векам и носу. От уголков рта по скулам и во впадинки под ушами. Двигаясь внизу медленно, осторожно, на пределе выдержки. "Сделай это". "Сделай это". "Сделай". Петра застонала, тяжело дыша, ее рука упала на траву и больше уже не поднималась. Тогда он накрыл ее ладонь своей, переплел их пальцы, надрезая себе руку о лезвие, и продолжил ее любить.