Он поднялся ему навстречу с бокалом вина в руке, в белоснежной рубашке с кружевами у ворота, улыбнулся так, будто встретились они в модной гостиной. И лишь шагнув ближе, подбросив к своду шатра яркую сферу, Горан разглядел тени под глазами, усталость на милом лице, тревогу на дне тёмных глаз. Остановился в нерешительности… и тотчас же попал в стальные объятия, такие крепкие, что и дыхание вышибло. А может, и от другого не стало вдруг воздуха. От того, как прильнуло к нему знакомое тело, ещё более тонкое, чем раньше, как вздрогнули под его ладонями лопатки, как тихий вздох коснулся шеи тепло и влажно. И ещё от запаха, такого знакомого, и от шёлка седых волос, в которых запутались пальцы…
— Ночка моя… Гляди, запачкал тебя. Мы за ондовичами гнались, в болото какое-то влетели…
— Да, я только успел ополоснуться. Давай полью тебе, вода ещё осталась. Правда, уже успела остыть…
О чём они говорят? Ведь он придумал совсем другое. Почему же нежные слова уходят так далеко, что их и найти невозможно?
Сбросил грязную одежду, склонился над тазом. Ольгерд действительно взял кувшин, стал поливать ему, будто слуга или жена. Потом положил ладонь между лопатками, провёл по спине тёплыми пальцами. Прижался щекой к плечу и тихо сказал:
— Мой свет, сегодня я провёл в седле шестнадцать часов. Всё, что я могу сейчас, это упасть замертво. И вряд ли в твоём лагере сыщется некромант, способный меня поднять.
И только тогда Горан обхватил ладонями лицо своего тёмного и осторожно поцеловал усталые глаза, гладко выбритые щеки, губы, ласково открывшиеся ему навстречу.
— Я так долго ждал, радость моя тёмная, что могу и ещё подождать. Только ты должен лечь на постель, ведь ты всё-таки гость, а я на пол…
— Нет, мы вместе ляжем на пол, мой свет. Не спорь, я всё уже устроил. Вот погляди.
А Горан и не думал спорить. Две постельные скатки на полу да несколько шкур, что может быть лучше, когда его тёмный укладывается рядом, по-хозяйски забрасывает ногу на бедро, трётся гладкой щекой о плечо. Шепчет сонно:
— Я приведу тебе семнадцать тысяч пеших и четыре тысячи конных. Будут в Данпорте со дня на день…
— Я и тебя ждал только завтра. А с данорцами встретимся уже на Велесовом поле.
— Выходим завтра?
— Завтра, ночка моя тёмная, — согласился Горан. И глядя на опущенные ресницы, на чуть приоткрывшиеся во сне губы, добавил чуть слышно: — Сердца моего и радость, и печаль…
========== Глава 28 ==========
А утром они потянулись друг к другу, ещё не проснувшись. Сами собой сплелись пальцы, а губы нашли губы, и желание встретилось с нежностью и с радостью. И всё было на двоих: одно дыхание, удары сердца, руки и губы, страсть, и радостная покорность, и ответная жажда — огнём по венам, а вены сплелись, будто ветви дерева. А утром Оньша едва не застал их в таком положении, когда слились они в единое целое и друг другом наполнились до краёв. А может, и застал, ведь они ничего вокруг не видели и не слышали. Целое ондовичское войско могло бы напасть на них в тот миг, они бы и этого не заметили. Зато потом, когда так хочется полежать, погреться в сильных руках, наполняясь теплом и благодарностью, потом пришлось поторопиться. И одеваться в спешке, и завтракать на бегу, и делиться планами уже в седле.
— Если ваши прибудут даже сегодня, на Велесово поле когда успеют? Дня через два-три? А мы с данорцами будем там завтра, ондовичи если за нами последуют, то через день нагонят. Как нам выиграть эти три дня? Если не больше.
— Не следует считать ондовичей дураками. Они, несомненно, осведомлены о войске Анконы. Могут не знать точного числа или же места высадки, но о том, что войско это есть, разумеется, знают. Их лучшим шансом было бы перебить нас и данорцев, пока мы не соединились. А там и за Анкону взяться, поймать их на высадке… Ах да, они же не знают места.
— Нас они могут поймать в поле, а вот данорцев — нет. У них прямая дорога на Авендар, всегда могут отступить и спрятаться за стенами.
— А может быть, так им и следует поступить? Кто ведёт данорцев?
— Сам князь Аскер…
— Невероятно! Полководец такого масштаба не выходил на поле боя более двух столетий.
А как же здорово было смеяться вместе и вместе ехать по весенней земле, зелёной и цветущей. И так легко верилось в скорую победу, и так радостно думалось о битве, решающей, последней, где будут они вместе, плечом к плечу, даже если на разных флангах, всё равно вместе. И, может быть, это случится послезавтра, а значит, будет у них ещё две ночи…
— С армией прибудут пятьдесят четыре некроманта, некоторые из них довольно сильны. Несколько сотен боевых магов, а врачевателей я не считал.
— Некроманты — это хорошо. Степняки нежити не любят. Я помню, на этом же Велесовом поле так и шарахались.
— Я, признаться, не обращал особенного внимания на поднятых. Я не мог оторвать глаз от одного светлого мага, совсем юного и чрезвычайно живого…
— Да быть того не может! Ты смеёшься надо мной, тёмный!
— Так и было, мой свет! Я будто дева, сражённая ратным подвигом…
— О, замолчи, тёмная ты нечисть!
— Заставь меня! Догоняй!
И взлетал на пологий холм птица-всадник, а воины в колонне подбадривали его криками, и так весело было лететь за ним следом, будто нет войны, и тебе снова семнадцать, и жизнь проста.
На Велесовом поле веселье пропало. Слишком много людей полегло здесь когда-то и светлых, и тёмных, немалой ценой победа досталась. И этому же врагу, тогда побитому, продали потом страну. И за что? За звание наместника? За власть, брошенную, словно кость? Они непременно найдут Архимагуса, а потом Ольгерд сделает с ним всё что захочет. Но сначала нужно победить. Месть подождёт.
Проехались по невысоким покатым холмам, спустились в поросшую кустарником лощину, по дну которой бежал небольшой ручеёк. Тогда ручья не было и трава была не зеленой, а золотой, выжженной солнцем.
— Где же будем стоять, Оль? Как в прошлый раз, на холме?
— Да, желательно занять более высокую позицию. Но ондовичи не попадутся дважды на ту же уловку. Они, вероятно, обойдут нас с юга. Там есть где развернуться коннице, практически плоская равнина…
— Ольгерд, — вдруг проговорил Горан, — мне больно глядеть на тебя, такой ты, будто солнце. Будто если вдруг уйдёшь ты, то станет темно, как ночью. Мне кажется, я и не живу без тебя, просто жду. Хожу, ем, пью, воюю. А сам замер, застыл в ожидании. Вот что ты значишь для меня.
Ольгерд обернулся к нему, взглянул в глаза серьёзно, без улыбки. Ветер подхватил прядь его белых волос, бросил поперёк лица. Тёмный заправил её за ухо, Горан с жадностью проследил за движением его руки.
— То, что ты сказал мне сейчас, Горан, это очень важно для меня и очень нужно, — ответил, наконец, Ольгерд. — Меня немного пугает выбор времени и места. Создаётся такое впечатление, что ты прощаешься со мной, мой свет. Или что-то недоговариваешь. Ты ведь не замыслил какого-нибудь героического безумия? Или безумного героизма?
— Если я поцелую тебя прямо сейчас, когда тридцать тысяч смотрят, это будет безумство или героизм?
— О, мой светлый господин, это будет великой милостью для вашего недостойного раба!
Горан засмеялся:
— Я так понимаю, время нежных признаний уже миновало?
И услышал ответ, тихий и серьёзный:
— Нет, мой свет, оно только начинается.
Всё по-другому стало с приходом Ольгерда, даже его походный шатёр преобразился. Откуда-то появился ондовичский пёстрый ковёр, складная походная кровать уступила место целому вороху мехов, одеял и подушек, причём можно было опустить полог и скрыть это ложе от посторонних глаз. На столике среди свёрнутых карт примостился поднос с серебряными кубками, кувшином вина, блюдом с фруктами. Таз и кувшин для умывания тоже сменились серебряными предметами тонкой чеканки, каких у Горана и до войны не было.
— Откуда это всё? — удивился Горан.
— Из ондовичского обоза, который ты так славно отбил у врага, мой свет, — улыбнулся Ольгерд, сбрасывая плащ. — Наш Оньша очень сметлив, ему стоило лишь намекнуть, что Высокие желают чуть большего комфорта.
