Только бы они не догадались!
Только бы они не догадались, как мучает его страх. О, если бы они только знали! Они назвали бы его не Лисом, а зайцем, серым трусливым зайцем. Они отвернулись бы от него с презрением. Трусости в Тарнаге не прощают. А он был трусом с самых ранних лет, он боялся всего: мохнатой гусеницы на листьях азалии, жеребца с рубиновым блеском в глазах, раската грома над далёкими холмами, строгого взгляда Учителя. И глядя в эти тёмные глаза с красными прожилками в углах, он однажды сказал: «Доблесть доступна лишь тем, кто способен преодолеть страх». Учитель тогда отвёл взгляд, запрокинул лицо к облакам и произнёс, будто обращаясь вовсе не к нему: «Если твоего страха не видит никто, значит, ты победил страх».
С того дня его страха не видел никто. Искусанных до крови губ, вонзившихся в ладони ногтей, намертво, до хруста сцепленных зубов. Он выбирал себе самых диких жеребцов (только бы никто не догадался, что я боюсь лошадей!), он взбирался на отвесные стены (только бы никто не догадался, что я боюсь высоты!), он никогда не уклонялся от поединков (только бы никто не догадался, что я боюсь, боюсь, боюсь!). И вскоре он прослыл бесстрашным. Неудержимым и опасным. И эти люди, прекрасные, бесценные люди собрались вокруг него. Они разделили с ним это поле, с которого никто из них не вернётся домой.
А там, в низине между двумя холмами, появились первые всадники. Он разглядел сюрко с тарнажским орлом: свои! Лаутар дал команду. Их ряды перестроились быстро и чётко, открывая отступающим два широких прохода. А когда последние беженцы прошли через строй, снова прозвучала команда. С лязгом сомкнулись щиты. Дрогнула земля, и в клубах пыли показались чужие всадники. Запели стрелы, ударили в дерево щитов, в сталь доспехов. Аройянн знал, что стрел можно не бояться. Каждый наездник нёс с собой два колчана, две дюжины стрел. Пока они пробились сюда, в конец этого поля, стрел у них почти не осталось. Но когда одна стрела глухо ударила в щит, а другая задела плечо, оставив царапину на доспехе, сердце замерло и что-то болезненно сжалось в животе, а под рёбрами, где горит пламенем души волшебная точка Ки, ужалила острая боль. Но лицо его не изменилось, и лёгкая улыбка не оставила губ, в этом он был уверен. Раздался крик Лаутара:
— Давай! Подъём!
Натянулись верёвки, с грохотом поднялся над землёй частокол заострённых кольев. Кто-то из врагов успел повернуть коня, кто-то попытался перепрыгнуть частокол, чей-то конь на всём скаку напоролся на неожиданное препятствие. Принц задохнулся от ужаса. Вот он, настоящий бой, вот его вид, и звук, и запах. Вот хлещет алая кровь из разорванной конской шеи, вот с визгом падает раненая лошадь и бьёт копытами, и один из ударов раскраивает череп ондовичу, тот нелепой куклой переваливается через убитых и раненых прямо на щиты первой шеренги. Вот другой ондович, не удержавшись в седле, с воем летит прямо на частокол, вот окровавленное остриё вылезает из его спины. Вот отступает враг, оставляя за собой хаос изломанных тел. Это закалённые воины. Они прошли в боях полмира. Их не остановят заострённые деревяшки. Всего несколько минут понадобилось врагу, и вот уже кавалерия разворачивается широкими крыльями, чтобы обойти их плотную фалангу, а за грудой изломанной плоти появляются пешие ряды. На их круглых щитах нет гербов. Их пики выглядят тяжёлыми и грубыми. Снова свистят стрелы, гремят по щитам, звенят в доспехи. Рослый воин из первой шеренги с криком падает, схватившись за горло, его место занимает тот, кто стоял прямо перед принцем. Аройянн делает шаг вперёд. В руке его откуда-то оказывается пика, лёгкая и длинная. Он владеет ею неплохо. Когда сшибаются первые ряды, он наносит несколько хороших ударов поверх щитов: в лицо орущему ондовичу, в шею другому. Кто-то пытается оттолкнуть его, заставить отступить в третий ряд, но тот, что впереди, вдруг медленно оседает на колени, и Аройянн прикрывает его своим щитом. Страшный удар в щит отзывается болью в руке и плече, раненый грузно заваливается ему в ноги, и принц с криком бросается вперёд, переступая через неподвижное тело, закрывая брешь в фаланге. Новый удар приходит откуда-то сбоку, Аро успевает подставить щит, но сила удара заставляет его повернуться. Следующий удар приходится в спину, остриё вражеской пики скользит по кирасе и входит под шлем, прочно и глубоко.
Последнее, что видит принц Аройянн, это залитая кровью земля и прямо перед глазами — мелко вздрагивающие пальцы чьей-то руки. Ему совсем не больно и уже ни капельки не страшно.
***
Эрхан хлопнул себя по щеке, растёр комара. И что за комары у них здесь на юге, чисто звери лютые. И это, представь, в красавике! А что же летом будет? Правда, река рядом, и под ногами хлюпает. Болотистое место, для конницы невместное. А пехоте всё одно. Он всю жизнь в пехоте, тяжёлые латники, гнев земли. На Велесовом поле с утра был десятником, а к вечеру — сотником. Правда, из сотни его восемнадцать парней всего и выжило. Потом, конечно, война, другая власть и служба другая. Пусть говорят о нём, что пошёл врагу служить, пусть. А Эрхан человек простой. Он понимает так: при любой власти нужно воров ловить и честных людей охранять от злыдней. И когда у тебя в тёмном углу кошель потащат и ножик к горлу приставят, небось будешь любой страже рад, хоть ондовичской, хоть из самой Бездны. И ему не совестно. Служил князю, потом наместнику, теперь Пресветлому Горану. Случалось выпивать с ним в караульной не чинясь, а в один день он пришёл, застегнул на нём кирасу, хлопнул по плечу и говорит: «Пойдём бить ондовичей, бунт у нас». Он и пошёл. Жена даже не поверила сначала: «Так просто взял и пошёл? А если б побили вас?» Но женщинам этого не понять. А для него всё очень просто. Есть воевода, и есть приказ. И когда Ронданский Волкодав, что на Велесовом поле срезал Степного Волка, как сорную траву, отдаёт тебе приказ, ты не будешь разговоры говорить. Ты идешь и делаешь. И в этом его, сотника Эрхана, простая и понятная честь. О прочем пусть Высокие думают. Пресветлый сказал ему: «Твоё войско — кулак. Это малая часть тела, но именно она наносит удар. И ты ударишь степняков, да крепко, по-рондански». Это Эрхану понятно. Шесть тысяч латников в хлипких речных кустиках не спрячешь, шесть тысяч против шестидесяти, что муха против слона. Но когда дадут ему сигнал, он ударит. По-рондански. В полную силу. А может, они и побьют врага. Вон и вещун говорил что-то про сокола со змеёй в когтях, добрый знак, как ни толкуй. Может, и добудут они победу. Тогда уж героям битвы особая честь положена. Самое малое — ондовичским коником разжиться. Говорят, на каждого вражьего солдата по два, а то и по три коника, целый табун гонят. А может, и золотишка какого достанется. И Пресветлый своих не забудет, браги выкатит, а может, и эля с вином. И тогда, под это дело, ради победы и с кружкой-другой эля, может, удастся ему замутить с этой вестуньей. И неважно, что она не больно молода, уж старше жены, так точно, и что одета в кожаные штаны, будто ондовичка какая, зато сразу видно, что и спереди и сзади всё, что нужно женщине, при ней имеется. И что рожа такая сонная тоже понятно: она ж вестун, слушает, внимает. А может, у них, у магов, это всё как-то по-другому происходит, особенно? Он с магом не был никогда, а вдруг там чары диковинные…
Вестунья будто подслушала его мысли, обернулась к нему с улыбкой на круглом лице, сказала:
— Пора, воевода. Приказ от Пресветлого — к бою.
И бывший десятник, сотник, капитан городской стражи, а ныне — ронданский воевода, командующий правым флангом, гаркнул во всю свою лужёную глотку:
— Войско! Готовьсь! Вперёд марш!
Медленно, шаг за шагом выходили на свет его шеренги. Когда выходит из леса ронданский медведь, спешить ему нет нужды. Ведь даже самый быстрый зверь не спасётся от его хватки. Они — тяжёлые латники. Они — железный кулак. Они — гнев земли. Ступила на поле боя первая линия. С грохотом сомкнулись щиты. Дальше — всё просто. Дальше — мерный шаг под отсчёт десятников, стальной взгляд поверх обода щитов и крепкое плечо товарища. Дальше — только бой.
