Эль оказался горьким и крепким, баранья похлёбка — густой и горячей. Хозяин вился ужом, винился, что хлеб вчерашний, сегодня не пекли, вот кабы знать, что такие гости появятся из самого Авендара… Хотелось ему, чтоб позвали его за стол, оказали честь и поделились столичными новостями, но тяжко было Горану и тошно, и оттого отослал он хозяина прочь.

Крепкий эль неожиданно ударил в голову. И тотчас же выползли из углов тени прошлого, живым укором встали перед хмельным магом. Много всего случилось за эти годы: поражение, и неволя, и боль немыслимой потери, — но Горан знал, что жизнь его переломилась в Ночь Негасимого Света, когда он первым ворвался в Храм Тьмы. Когда Высокий Ольгерд, едва шевеля бескровными губами, сказал ему: «Смелее, светлый!»

Многим тёмным удалось тогда спастись, покинуть объятый кровавым безумием город через открытый магами портал. Ускользнул и Тёмный Лорд Ульрих. Именно его, безо всякого почтения схватив за шиворот, толкнул в портал Ольгерд. Зная, что по своей воле магистр не отступит. Но все же убитых тёмных было больше. Семь дней и семь ночей не смолкал набат в Храме Творца, семь долгих дней продолжалась резня, по всему городу, по всей стране ловили тёмных, а вместе с ними и тех, кого можно было посчитать за таковых. Лекарей, ростовщиков, алхимиков, астрономов, книжников. Заправлял охотой Архимагус и успокоился лишь тогда, когда толпа напала на дом самого Горана, требуя выдать им тёмного мага и его людей. Горан встал на защиту Осберта, неожиданно ему на помощь пришли Высокий Лукаш и сама Пресветлая госпожа, видимо, испуганная масштабом резни. Осберта удалось отстоять, а три дня спустя Горан посадил его на дановский корабль, накинув чары отвода глаз настолько сильные, что и сам едва узнавал старого приятеля. Постепенно город очистился от скверны. Так тогда говорили на каждом перекрёстке, на базарных площадях, на пристанях и в тавернах: «Рондана очистилась от темной скверны». Авендар сошёл с ума: праздники и гуляния захлестнули город. Было в этом нетрезвом веселье что-то припадочное, безумное. Будто люди сами себя пытались убедить: видите, как хорошо-то без тёмных, как весело и сыто? Голода в столице не было. Оказалось, что тёмные и вправду забили амбары покупным провиантом. Кровь с мостовых смыли апрельские ливни, в разгромленных домах появились новые хозяева. Горан помнил это время, как затишье перед грозой. Не забыли и его домочадцы, как перед закрытыми воротами их дома бесновалась толпа с факелами, с вилами и топорами, готовая растерзать пожилого мага и подростка. Его семья не поверила в светлое будущее Ронданы.

И правильно сделала.

Война началась, как только засеяли поля. Вот тогда они и узнали, что значит воевать с ондовичами без тёмных магов. Без их врачевателей и некромантов, без Лезвий Тьмы, Тёмного Ужаса, заклятия Хаоса и иллюзий, превращающих многотысячные армии в блеющее от страха стадо. Дар предвидения — большая редкость, и Горан им не обладал. Но в тот день, когда уходил он на войну, что-то подсказывало ему, что прощаются они навсегда. Утро тихое и свежее окрасило розовым и белые одежды, и светлые волосы жены, а он вдыхал её родной и тёплый запах и точно знал: это в последний раз. В последний раз касается её губ, в последний раз чувствует, как бьется на виске тонкая голубая жилка. В бой шёл без страха, как дым, вдыхая смерть, кожей ощущая её прикосновение, будто дуновение прохладного ветерка, принимая её, как заслуженную кару за то, что совершил, а может, и за то, чего не сделал, хоть и должен был. Но смерть обманула его, хотя всегда казалась честной. А может, обманула как раз жизнь. С неё станется. Заменила смерть раной, неволей, поражением. Болью, что страшнее смерти.

Он помнил тяжесть гартовских браслетов, дрожь обессилевшего тела, злой огонь, охвативший плечо и грудь. Помнил ондовичского чиновника, его лоснившиеся от жира косицы, черный взгляд чуть раскосых умных глаз, солнечный блик на огромной золотой бляхе на груди. Помнил каждое слово:

— Тебе оказана высокая честь — служить Солнцеликой Империи. Теперь ты — воин Великой Ондовы.

— Нет, — просто ответил тогда Горан. Хотелось сказать что-нибудь высокое и гордое, вбить пару крепких слов в глотку ондовичского пса, но сил на это недостало.

Краток был и чиновник. Сразу заговорил о деле.

— Твоя жена подняла руку на воина Солнцеликой. Она убита честной сталью. Над телом её не глумились. Мы ценим смелость, хоть и не прощаем неповиновения. Но с детьми империя не воюет. Твои дочки живы и здоровы. Им выпала завидная доля — стать гостями в Ондова-Кар. От тебя зависит, какой будет их жизнь в тенистых садах Сердца Солнцеликой.

— Чем докажешь, что дочки живы? — последние силы ушли на эти слова да на то, чтобы устоять, не свалиться к ногам врага.

— Какого доказательства ты ждёшь? Сюда их не привезут, тебе в сердце мира путь заказан.

— Пусть Янина скажет, как звали того, кто побежал для неё за пряниками. Пусть Оана ответит, где мы закопали её первый зуб.

Его снова вызвали к чиновнику через декаду, а то и меньше. В дни ожидания многое изменилось для Горана. К нему позвали лекаря, достаточно умелого, хотя с тёмным врачевателем и не сравнить. Повели в баню, дали чистую одежду, к хлебу добавили куски жареной конины. А потом привели его к тому же ондовичу с золотой бляхой на груди. Звали его Тамир, но Горан тогда его имени не знал. Зато ондович знал ответы:

— За пряниками пошёл Фродушка. Зуб закопали под рябиной и посадили там мальвы.

Все, что случилось с ним после, смысла уже не имело. Будто случилось это и вовсе не с ним, будто Высокий светлый Горан из рода Велимиров погиб под стенами Авендара, а кто-то другой, без роду и племени, без имени и чести, опустился на колени и поцеловал золотую бляху. Потом с него сняли браслеты. Враги его больше не боялись, как не боятся волкодава, посаженного на цепь. Его цепь была особенно прочной. С такой не сорвешься.

Рондану перекроили по образцу Солнцеликой, обустроили всю страну, как один военный лагерь. Разделили на ары, по сто дворов в каждом. Десять аров составляли джан, десять джанов — мин, десять минов — стол. И таких столов в новой провинции оказалось два, да еще третий — неполный, зато включающий Авендар. Стольники получали золотую бляху от самого императора, минганы тоже ездили в столицу Солнцеликой за бляхой серебряной и уже сами назначали джанганов, которым бляха полагалась медная. А уж те одаривали арганов бляхами из сердолика.

Так и подать собирали: арганы со своих дворов, джанганы с арганов. Горан знал это лучше любого: пять лет охранял даруга стольника Тамира, того самого, столичного, неполного. Вредил вражьей суке по мелочам, на большее не решался. Раза два в год Тамир вызывал его к себе и передавал письма от дочек, а с ними и мелкие подарки: вышитый кошель, вязаный поясок. Проверял, крепко ли держится ошейник на Высоком светлом. Крепко, так крепко, что дышать нечем. Чуть крепче — и удавит.

Даруг платил своему стражу такой же ненавистью, мелкой и беззубой. Он понимал, как сильно ему повезло, что охраняет его Высокий боевой маг, единственный на всю Рондану. За пять лет многократно нападали на них отчаянные люди, а с головы даруга и волоса не упало, и ни одной медной монеты не пропало из его казны. Вот и остаётся ненавидеть втихую, в кашу плевать, да экономить на постое. Себе комнату взял, а остальным в общем зале на грязном полу перебиваться. Только ведь и Горан не под забором родился. Да, нет у него больше ни дома, ни семьи, ни отчизны, но чтоб в грязном трактире не мог он комнату снять, такого не может с ним случиться.

Взял ещё эля, чтоб утонули печали, хоть на время ушли в темные глубины. Чтобы жить сейчас и здесь, чтоб не было рядом ни девчоночьего смеха, ни женских губ, ни боли в черно-синих глазах. Уронил тяжёлую ладонь на плечо единственного близкого человека, живого напоминания, что прошлая жизнь действительно случилась с ним, а не приснилась в пьяном сне на лавке в захудалой таверне. Его оруженосец Оньша пошёл с ним на войну, чудом уцелел, попал вместе с ним в плен, выхаживал его, раненого. Не было в его теперешней жизни человека роднее. Будто остались они одни на всём свете, а прочие — и не люди вовсе, а тени по углам.