– Ещё раз перебьете докладчика, – поднял голову Барановский, – и придется совещание вести мне. А нарушители будут дожидаться меня за дверью. Для получения наряда вне очереди.

– После переговоров со встретившим команду священником представители комиссара Иловайского попытались пройти в митрополичьи покои. Однако собравшаяся на набатный колокол толпа оттеснила их.

– Там одни бабы были! – пояснил кто-то из зала.

– Бабы не бабы, – продолжил Кобзарь, – а пришлось вызывать из Смольного подмогу. Прибыли матросы. На грузовике с пулеметом. Раз-другой резанули повыше голов, по колокольне. Но в митрополичьих покоях, куда команда с трудом, прямо скажем, пробилась, отряд был встречен священником, как позднее выяснилось, протоиереем Петром Скипетровым. Он принялся всячески поносить и оскорблять людей, выполняющих волю комиссара по делам призрения товарища Коллонтай. У кого-то из команды не выдержали нервы от этих оскорблений, и он выстрелил. И попал в священника.

– Прямо в рот! – засмеялись в зале.

– Да, именно в рот, – подтвердил Кобзарь. – Отчего данный священник скончался.

– Волей Божией помре! – опять хохотнули в зале.

– Можно и так, – поправил очки Кобзарь. – Но из-за этого несчастного выстрела поднялась целая буча.

Бокий, смежив веки – со стороны казалось, что он дремлет, – сидел за столом, утвердив на столешнице локти и упершись подбородком в ладони. Смуглолицый, с темными обводами вокруг глаз, он был похож на таинственную больную птицу. Но он не подремывал, а напротив, внимательно наблюдал за залом, привычно и незаметно анализируя каждого. Странная это была компания: матросы, все еще не желающие скинуть бушлаты и бескозырки, гимназисты, пребывающие в возбуждении, будто им удалось сбежать с занятий и не попасться инспектору гимназии, какие-то мятые жизнью личности, – опытный глаз Бокия легко определил в них бывших платных агентов охранки, разнокалиберный люд со стертыми, смазанными лицами и редкими, сразу приметными фигурами бывших офицеров и интеллигентов.

Что их привело сюда, в Чеку? Бокий прекрасно знал прежнюю, старую систему правопорядка, основанную на служебном рвении, на особом как бы противостоянии: общество к жандармам и тайным службам относилось с легким пренебрежением и даже презрением. В ответ и сексоты, и филеры, и жандармские чины служили с особым усердием, доказывая нужность и высокую значимость всех своих видимых и невидимых дел. И наслаждались (слаб человек!) доступом к пружинкам человеческих страстишек и пороков, возможностью нажать когда-нибудь на эти пружинки, увидеть порядочного, уважаемого в обществе человека растерянным, потерявшимся от выставленных неожиданно на всеобщее обозрение его тайных и мерзких слабостей.

А эти? Этих что привело? Что объединяет? Кроме желания властвовать? Все или почти все – из провинции, из дальних губерний, всплыли там и прибились к власти. А власть может быть только здесь, в столице. Почему самые светлые революционные идеи, едва начав реализовываться, тут же превращаются в полную свою противоположность и притягивают к себе все отребье, таящееся на дне невзбаламученного общества?

Из двери, ведущей во внутренние помещения, быстрым и решительным шагом вышел Урицкий, проговорив на ходу:

– Можно не вставать! – хотя вставать никто и не собирался.

– Я перебью докладчика, – Урицкий не стал садиться на председательское место, уступленное ему Барановским. – Я знаю суть проблемы, слышал, что говорил докладчик. Что это за беззубые разговоры? Какой-то церковник смеет противостоять указаниям комиссара? То бишь указаниям государства, всего трудового народа? И выступает от имени этого якобы народа, одурманенного церковными проповедями? Мало этого, они организуют не только похороны крикуна-священника на своем кладбище в Лавре, но и целые крестные ходы. Мне доложили, что крестные ходы шли к Лавре от Стеклянного завода, от Обуховского, с Охты, от Московско-Нарвской заставы. И от Лавры, это я уже видел сам, перекрыв движение, прошагали по Невскому до самого Казанского собора. С иконами, хоругвями, с лозунгами, позорящими Советскую власть. Я хотел бы узнать, – Урицкий «по-ленински» заложил руку в карман жилетки, – хотел бы узнать, где были наши доблестные чекисты? Может быть, товарищ Барановский доложит нам? Или Кобзарь? Нет, они не доложат, потому что ни одного чекиста на месте этой чудовищной вакханалии и позора для Советов – не было! Я вынужден сейчас буду поднимать буквально с насиженных мест начальников подразделений и прямо, в упор, что называется глаза в глаза спрашивать: а где были в это время вы и ваши сотрудники, дорогой товарищ?

Сотрудники, привыкшие к выступлениям Урицкого, поудобнее расположились в деревянных креслах, понимая, что меньше часа его выступление не продлится. Однако они ошиблись. Урицкий выкрикнул еще несколько фраз, покосился на хлыща-адъютанта, который что-то шепнул ему на ухо, достал из жилетного кармана часы и щелчком отворил крышку. В тишине зала послышалась, как на музыкальной шкатулке, мелодия «Коль славен наш Господь в Сионе».

– Вызывают в Смольный. – Урицкий защелкнул брегет. – На прощание скажу несколько слов. Для тех особенно, кто еще не осознал всю серьезность положения. Вам, я вижу, уже раздали гнусное послание патриарха Тихона. Так вот это самое послание было размножено и распространено по всем Петроградским церковным… – он вдруг запнулся.

– Приходам, – подсказал Козырев.

– Да, приходам! – Урицкий победно блеснул стеклами пенсне. – В тот же день, когда это послание было передано по телеграфу в редакцию одной из питерских газет! И сделал это не кто иной, как настоятель Казанского собора…

– Философ Орнатский! – снова подсказал Кобзарь.

– Это его что, зовут так – Философ? – удивленно спросил Урицкий и, не дожидаясь ответа: – Так вот этот самый Философ, который, кстати, приходил в наш Петросовет и умолял оградить его от каких-то «экспроприаций», распространил подлое и гнусное послание и, мало того, решил, как донес нам агент, строить под Казанским собором подземный храм, «увековечить», видите ли, «невинно убиенных»! А мы, я имею в виду и себя, но прежде всего Глеба Ивановича Бокия, который убедил Бонч-Бруевича не предпринимать никаких мер по пресечению этого… – Урицкий махнул рукой, подыскивая слово, – этого черносотенного шествия… Мы не просто бездействовали, но раздавали патрулям памятки, чтобы они не препятствовали, не противодействовали силой… Движение транспорта было остановлено!

– По нашей информации, – негромко сказал в паузе Бокий, – в крестных ходах участвовало от двухсот тысяч до полумиллиона верующих.

– Безоружных верующих, – погрозил кулаком Урицкий. – Безоружных! А я что-то безоружных патрулей и разъездов не встречал! – он замолчал, словно ожидая возражений. – Продолжайте! – и снова растворился во внутренних покоях бывшей квартиры градоначальника.

– Товарищи, я коротко! – Кобзарь попытался урезонить молодежь. – Дайте же закончить!

– Барановский, что за кабак на совещании? – Бокий чуть повернулся к Барановскому и проговорил это совсем тихо, но зал сразу, будто услышав команду, затих.

– Коротко! – воспользовался паузой Кобзарь. – Есть мнение создать специальный подотдел в нашей Чеке по работе, а точнее, по борьбе с религиозными организациями. И возглавить этот подотдел на первом, так сказать, организационном этапе поручено мне. Всё у меня!

– Кстати, – Бокий остановил Кобзаря в дверях, когда они выходили после совещания. – Дайте-ка мне адресочек этого вашего церковного агента. Он мне понравился. У него хороший стиль.

Хевра гуляла у Чванова. На Большом, только что переименованном в проспект Карла Либкнехта. Труднопроизносимое имя этого неизвестного героя развлекало публику, многие старались его выговорить и очень смеялись, потому что получались разные смешные слова. Даже барышни, которые особенно активно гуляют от «Молнии» до «Томаса Эдиссона», шутят по поводу этого таинственного Карлы. Барышень сегодня погуще, и всё приличные, не последние биксы какие-нибудь. Прогуливаются, кто давши чуть для куража, кто слегка под марафетом. Так, не сильно, «для блеска глаз». Гуляют кто парами, кто в одиночку, рассматривая фотографии из всех 24 серий кино с Гарри Пилем, – в каждой серии он спасает худосочных американок с искусственными зубами, которых на Большом не взяли бы даже на час. Так кажется барышням, а они вкусы Большого, извините, Карла Либкнехта, знают хорошо.