Сеславинского с Микуличем свела зубная боль. Коренной зуб вдруг стал чувствовать горячее и холодное. Странно, за три года войны зубы ни разу не беспокоили. А тут – едва прибыл в Петроград – и на тебе!

Всезнающие тетушки Сеславинского немедленно отправили его к знаменитому Ивану Алексеевичу Пашутину, товарищу их старшего брата еще по Военно-Медицинской академии. Сейчас Иван Алексеевич всего лишь консультант в бывшей своей же клинике на Невском, но тетушки немедленно позвонят (телефонируют!) ему, и он непременно примет племянника. В коридоре бывшей Пашутинской клиники он и повстречал Микулича. По правде говоря, в Корпусе они практически не встречались. Корнеты (старшие) со «зверями» (младшими) общались редко. Микулич был тремя классами старше и к «мелкоте» не присматривался.

Из клиники «бывш. Пашутина» они вышли почти друзьями.

– Рад, рад, – Микулич держал Сеславинского под руку. – По нынешним временам встречаешь человека из нашего Корпуса как родного! Давно ли с фронта, здоровье как?

Пока Сеславинский рассказывал, как после ранения отсиживался, отлеживался и отъедался в бывшем своем имении в Ярославской, они прошли почти весь Невский, перешли Полицейский мост и свернули на Большую Морскую.

– Рад, что планов у тебя нету! Нам люди с твоим опытом позарез нужны!

– А ты-то где, что я все по себя да про себя!

– Я? – Микулич обернулся, словно хотел проверить, не подслушивает ли кто. – Я в Чеке!

Только тут Сеславинский заметил, что Микулич в чекистской комиссарской кожанке и кожаной же фуражке. И сам как-то заматерел, возмужал, окреп. На фоне худосочных и бледноватых прохожих можно было бы даже сказать «размордел».

– Что, брат, испугался? – Микулич уловил секундную растерянность Сеславинского. – Не ты один пугаешься. – Он ободряюще пожал Сеславинскому локоть, – кто-то должен порядок в городе держать? Миллион людей! А после р-революционной (он прорычал) амнистии Временного правительства вся мразь, вся нечисть в столицу стекается! И местных бандитов со счетов не сбрасывай! Грабежи, кокаин, проституция – всё пышным цветом расцвело. Не будем бороться – бандитизм и спекуляция любую революцию задушат! – Он раскурил папиросу на ходу. – Ты ведь, сколько помню, всегда был левых взглядов?

Откуда он мог знать, каких Сеславинский был взглядов, – неясно, они за все время в Корпусе и перекинулись-то двумя-тремя фразами.

– Ты нам сейчас как нельзя кстати! Боевой офицер, Георгиевский кавалер…

– С чего ты взял, что я Георгиевский кавалер? – удивился Сеславинский.

– Да это я так, в шутку! – Они свернули на Гороховую и прошли какими-то дворами, подворотнями, сторонясь проезжающих мимо крытых грузовиков.

Микулич отворил неприметную дверь, поднялись на второй, прокуренный этаж. На лестничной площадке хохотали и хлопали друг друга по плечам несколько мужчин. Чекисты, судя по кожаным курткам. Они поздоровались с Микуличем и без любопытства скользнули взглядом по его спутнику.

– Микулич, – остановил его один из парней, – в Одессе у Мары Исаковны спрашивают: «Что вы предпочитаете, Мара Исаковна, горячий чай или горячего мужчину?» – «Та мене усе равно, абы хорошо пропотеть!»

– Сам на месте? – Микулич под веселое ржанье шагнул в коридор с канцелярскими стульями, стоящими вдоль стен.

Одна из дверей была распахнута. В кабинете, заваленном картонными и ледериновыми папками с надписью «Дело №…», сидел за огромным столом красного дерева молодой человек с черным вьющимся чубом, разговаривал по телефону и курил, стряхивая пепел в чугунную пепельницу, набитую окурками. Папироса из роскошной пачки «Добрый молодец» была засунута чугунному коню в зубы.

Молодой человек держал трубку на некотором расстоянии от уха и морщился. Разговор, судя по всему, не складывался. Он буркнул что-то, положил трубку и закатил глаза к потолку.

– Горький, – пояснил он. – Максим. Кого-то из ихних мы, говорит, забрали. Раз забрали, – он пожал плечами, – значит надо!

– Хочу представить соученика моего, Александра Николаевича Сеславинского, боевого командира. После ранения под Казанью лечился в госпитале, отдохнул чуток у родителей в деревне и сейчас – свободен. Хотел бы рекомендовать…

Молодой человек привстал из кресла и протянул вялую руку.

– Барановский! – Он глянул неожиданно быстро, будто ожидая реакции на свою фамилию. – Биографию пусть напишет, – это уже Микуличу, – если подойдет, возьмешь в свой отдел. – И снова быстро взглянул на Сеславинского: – Как с нервами у тебя? Порядок? А то у нас здесь все какие-то нервные собрались. Вчера, слышал, – опять Микуличу, – латыш наш, Зикман, вошел в камеру и ну из винтаря палить! – Барановский усмехнулся. – Едва унять смогли! Нервы! – пояснил он Сеславинскому. – Наш контингент кого хочешь до Пряжки доведет.

– Ну и спирт, конечно, – хмыкнул Микулич.

– Пьют, пьют, как черти, – вздохнул Барановский. – Тоже ведь от нервов.

– Надо зайти к Урицкому, – Микулич повел Сеславинского по коридору в парадные помещения.

– Неужели в кабинете Трепова сидит? – Сеславинскому вспомнилось, как еще в начальных классах корпуса их водили на экскурсию в парадный кабинет петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова. Того самого, в которого стреляла революционерка Засулич.

– Нет, – засмеялся Микулич, – в том кабинете только Дзержинский заседать любил. Дворянская кровь взыграла. Шановне паньство! – не без яду шепнул Микулич.

Свернули в еще один коридор, устланный и дорожкой, и через секретаря попали к Урицкому. Тот оказался неожиданно низкорослым, с круглой спиной и бритым лицом.

– Рекомендуешь? – Он с прищуром снизу смотрел на могучего Микулича. – Тебя из Пажеского корпуса выгнали – это тебе в плюс. А друга твоего? Тоже выгнали?

– Я выпустился в Финляндский полк…

– А у нас здесь работка нелегкая, это не в караулах у спален фрейлинских стоять!

– Боевой командир… – понизил голос Микулич, – под Казанью был ранен…

– Под Казанью? Там ведь Троцкий главковерхом был?

– От окопа до главкома не дотянуться, – сказал Сеславинский. – Однажды видел его и слышал. На митинге.

– И как? – спросил Урицкий странноватым, скрипучим голосом. – Я лично, как бы Ленин умен ни был, – проговорил он, не слушая Сеславинского, – военный гений Троцкого ставлю на голову выше! На голову! – Начальник ЧК повернулся к Микуличу: – А что Барановский по его поводу, – ткнул пальцем в Сеславинского, – сказал? За? Одобрил? Ну, так оформляйте! – И сделал знак Микуличу: – Останься!

В секретарском предбаннике возле юнца с набриолиненным пробором Сеславинский чувствовал себя неловко. Дух был как в дамской парикмахерской. Сеславинский вышел в коридор, стараясь прогнать из памяти не к месту всплывающие подробности экскурсии к градоначальнику. Утреннее волнение – возьмут ли? Построение на плацу и строгое лицо старшего офицера – начальника курса. Сияющие, начищенные со всей ученической старательностью пуговицы, бляхи, ботинки. И четкий строй, единый шаг и единое дыхание на Невском. Глухие удары сотен подошв по деревянным торцам мостовой. Восхищенные взгляды дам. Офицеры, берущие под козырек, кареты и авто, пропускающие курсантов, и знаменитое, столько раз упоминавшееся офицерами-воспитателями чувство локтя. Когда ты в одном строю со всеми, когда вы – единый организм с четким, глухим шагом, общим дыханием и начальником курса в парадной форме впереди. А потом – строгое здание, благоговейная тишина, вышколенные чиновники с неслышной на красных дорожках походкой, лощеные офицеры, одобрительно посматривающие на курсантов-«пажей». И сам воздух, ощутимо, физически наполненный значительностью всего, что происходит в этом старинном здании. Тогда кадетов провели по коридору, в который сейчас вышел Сеславинский, в зал приемов, ослепивший светом, сверканием позолоты и высоких хрустальных торшеров, замерших рядом с камердинерами возле парадных дверей, из которых должен был выйти градоначальник.

– Это дело надо перекурить, – Микулич по-дружески похлопал Сеславинского по плечу. – Какая скотина, а? – он бросил на пол спичку, от которой прикуривал. – Видит, что я за тебя горой, так вместо пяти упаковок взял, скотина, десять!