Микулич сидел на деревянном диване, завернутый в простыню. Голова была откинута. Челюсть отвисла. Если бы не цвет лица, можно было бы принять его за глубоко спящего человека. Сеславинский сразу понял – Микулич мертв. А подойдя ближе, увидел: в его горле морской кортик, всаженный по рукоять. И рядом бьется в истерике женщина в черной шляпке-таблетке с вуалью, легкой накидке и нитяных перчатках.

– Она? – почему-то шепотом спросил Сеславинский.

– Да, – кивнул татарин.

– Женщину убрать! – Сеславинский почувствовал себя, как раньше, командиром разведки.

– Кровь сейчас сотрем, следов не будет, – зашептал ему в ухо татарин. – Тельце (почему-то он назвал труп «тельцем»), тельце в Семёновский Введенский храм, что против Царскосельского вокзала, по-тихому доставим, дальше уж сами решайте, можем по-тихому и похоронить.

– Да вы что, он же из Чеки! – Сеславинский, глядя как уводят рыдающую женщину, подумал о том, что татарин хотел «повесить» убийство на него. – Откуда она? – женщина не была похожа на проститутку.

– Новенькая-с, не наша-с, из благородных будет, как и просили… – Банщик быстро взглянул на Микулича, как бы намекая, что тот и сам отчасти виноват. Из благородных, видишь ли, захотелось. А с ними, благородными, всегда хлопоты.

– Кто привел?

– Из наших один, из татар. Дворником служит. Домовладение бывшее Левидовых. Недалеко. В двух шагах. На уголочке Гороховой и нашего, Казачьего переулка.

– Дворнику своему скажи, адрес ее и имя – мне! А дальше – чтоб забыл! Понял?

– Так точно! – вдруг по-военному ответил татарин.

– Что возникнет, – Сеславинский смотрел прямо в глаза старому банщику. – Что возникнет, – повторил он, – виноват будет, не виноват… я его в царской водке растворю! И тебя с ним – на пару!

Сеславинский и сам не знал, почему обещал растворить дворника в царской водке. Вряд ли старик-татарин знал о таком «напитке». Но обещание принял к сведению.

Татарин покосился на Сеславинского:

– Надо бы, господин, на расходы… Расходы большие будут…

Вот когда пригодился особый, «командирский» голос и интонация, которым так долго учил подопечных командир курса граф Кричевский.

– Одно слово, – Сеславинский проговорил это грозным свистящим шепотом (граф Кричевский гордился бы выпускником!), – одно слово, и расходы будут еще большими! Во сто крат! – И, сбросив простыню, зашагал, чуть оседая на раненую ногу, к загородке, где они оставили одежду.

Оттуда уже улыбался ему и приветливо кивал молодой банщик.

Сеславинский, конечно же, сразу вспомнил Микулича, еще при их первой встрече, на Невском. Изгнание корнета-старшекурсника из Пажеского корпуса было делом из ряда вон выходящим. И разбирал его сам великий князь Николай Николаевич.

В Красносельских лагерях, где перед выпуском последние дни в корпусе проводили корнеты, к Микуличу подошел один из «зверей», польский граф малыш Чарторыжский. По прозвищу Графинчик. И по простоте графской души поинтересовался, к польской ли ветви Микуличей, с которой Графинчик хорошо знаком, относится уважаемый корнет, или к австрийской.

Принадлежать к австрийской в момент патриотического подъема было как минимум не почетно. Но ползли среди корнетов упорные слухи, особо распространившиеся по Корпусу после скандала, что Микулич вообще не из дворян: якобы, будучи однофамильцем, а то и бывшим крепостным Микуличей, он выправил фальшивые документы, убавив год и приписав себя к «польскому паньству».

«Звереныш» Чарторыжский об этом не знал и наивно решил, что нашел хорошую тему для разговора со старшим, «корнетом». Однако Микулич неожиданно вспылил, грязно выругался и плюнул в лицо Графинчику. Тот, несмотря на природную мелкость, вообще-то не свойственную Чарторыжским, бросился на обидчика и успел не только ударить врага, но и вцепиться ему зубами в ухо. На крики ошалевшего от боли Микулича прибежал наряд во главе с дежурным офицером, скандал вышел наружу и получил развитие. Впервые в истории Пажеского корпуса один из «пажей» плюнул в лицо другому, и, кроме того, Графинчик, не стерпев оскорбления, вызвал Микулича на дуэль. Дуэли, разумеется, не допустили, Микулича с позором выперли, списав по четвертому разряду унтером в армейский полк, а скандал летописцы Корпуса занесли в анналы.

Шагая по Казачьему переулку, Сеславинский припоминал подробности этой истории и вдруг лопатками почувствовал опасность. Словно кто-то буровил его взглядом сзади. Это странное и таинственное чувство не раз выручало его в разведке. И сейчас, ходко шагая по пустому Казачьему переулку, он спиной ощутил этот фронтовой холодок. Сеславинский остановился, прикуривая, и прислушался к шагам, гулко отдававшимся в ночном переулке. Шаги сзади – а он слышал, слышал их! – стихли. Наружка! Меня ведут! Сеславинский свернул за угол, перебежал на другую сторону переулка и нырнул во двор. Слева – парадная. Ни света, ни дворника с начала переворота, конечно, нет. Отлично! Можно даже не прятаться за тяжелую резную дверь. Первое, что сделает агент, потеряв его, – забежит во двор. Второе – заглянет в ближайшую парадную. В подворотне прогремели шаги, замерли возле парадной и с едва слышным шарканьем стали приближаться. Сеславинский спрятал револьвер, почувствовал по манере – новичок. Агент приотворил дверь, сделал шаг вперед, пытаясь хоть что-то рассмотреть в темноте, и был мгновенно скручен Сеславинским. Вот теперь револьвер понадобился. Сеславинский без церемоний сунул дуло немецкого «Люгера» в чесночную пасть агента.

– Тихо, не рыпайся! – Агент куклой повис у него на руках. – Кто руководит операцией? Не рыпайся! Никто не узнает. Быстро! Кто руководит?

Агент замычал что-то.

– Кто? Не понял? Бокий, сам?! – Агент только хрипел и кивал изо всех сил. – Микулича свои грохнули? Быстро говори! Свои?! – Тот кивал утвердительно. – Татарин – наш агент? Да?! – Для убедительности пришлось засунуть ствол револьвера поглубже. – Да?! – и получив утвердительный кивок, Сеславинский отпустил агента. – Скажешь, что потерял меня! Все! – Он рывком поднял кукольно-вялое тело. В отблеске луны стало видно: мальчишка. Гимназического вида. Попадался в столовой ЧК. – Повтори, что должен сказать!

– Что я вас потерял…

– Все! Иди! – и вытолкнул его из парадной.

Сам же через соседний двор вышел в переулок и бегом вернулся в баню.

Поднявшись наверх, Сеславинский чуть приоткрыл дверь в «класс». Татары сидели за низеньким столиком, уставленным пирамидками чак-чака, и пили чай, как работники, хорошо выполнившие свое дело. За их спинами виден был труп Микулича. Он сидел в той же позе, даже кортик из шеи не был вынут. Видимо, вызвали по телефону кого-то из ЧК и теперь ждали. Попивая чай.

Сеславинский деловитой походкой человека, участвующего в деле, вошел в «класс» и пальцем поманил старого татарина. Тот резво подбежал, чуть кланяясь на ходу.

– Женщина где?

– Как договаривались, отпустили. Она не наша!

Сеславинский, глядя в узкие, немигающие глаза татарина, понял вдруг, что это он и убил Микулича. Никакая женщина не могла бы так ловко прирезать здоровенного мужика.

– В Чеку звонили уже? – прищурился Сеславинский.

– Точно так! – опять по-военному отозвался старик. – Мигом должны приехать!

– Ладно, бывай! – по-свойски сказал Сеславинский и вышел, не взглянув на Микулича.

Теперь, перед тем, как идти на Гороховую, надо было понять, кто и зачем убил Микулича: is fecit, qui prodest – кому это выгодно? Из-за Урицкого? Не зря меня вызвали в морг как эксперта по убийству Урицкого. Сеславинский обнаружил в морге, что затылка у Моисея Соломоновича просто не было: его разнесла пуля, вошедшая между глаз. А никакая пуля из револьвера, даже знаменитая «дум-дум», разворачивающаяся в розанчик при попадании в тело, таких повреждений крепкому черепу председателя Петроградской ЧК исполнить не могла. Здесь пахло выстрелом из винтовки с ударной разрывной пулей. Скорее всего немецкой, Маузер Gewehr 98/17, калибра 7,9. Это было видно даже непрофессионалу. А уж Сеславинскому – тем более: в снайперском деле он был дока еще со времен Корпуса. И Козырева, правую руку Бокия, который, посмотрев на страшные раны, записал в протоколе: «…входное отверстие предположительно от оружия системы Браунинг, выходное соответствует входному…», он не понял. Увидев, как Сеславинский задумался, подписывать ли протокол, Козырев по – свойски сморщился и шепнул: «Пустое, формальность». «Зачем вы привлекли меня как эксперта? Своих, что ли, нет?» – Сеславинский тоже почему-то стал говорить шепотом. «Эксперт должен быть со стороны, – наклонился к Сеславинскому Козырев, – а вас рекомендовал Микулич!» Сеславинский все еще смотрел на корявую скоропись: «входное отверстие… системы Браунинг… выходное соответствует входному…» Здесь все, все вранье… «Пустое, формальность! – повторил, как заклинание, Козырев. – Это распоряжение оттуда…» – он поднял глаза вверх. И, заметив очевидную тупость Сеславинского, добавил едва слышно, Сеславинский скорее разобрал это по губам: «Бокий, Глеб Иваныч!»