Прошло всего четыре года, но сейчас, слушая «И друг друга обымем, рцем, братие!», в Никольском соборе стоял другой человек, разве что внешне, да и то не очень сильно, напоминающий того, юного Сеславинского.

И нет еще войны, окопов, канонады, контузии. Еще живы папа и мама, и так далеко до первой, безумной февральской революции – Галиция, ранение, тиф в санитарном поезде и необходимость заново учиться ходить…

Боже, Боже, неужели все это было со мной?

«И друг друга обымем, рцем, братие…» …и Петроград после прихода Советов… и Чека, и Микулич с Барановским…

Сеславинский пропустил суету, поднявшуюся у выхода из храма, хоругви и иконы, заколебавшиеся в руках крепких парней и мужиков, служителей, священников, озабоченно расставляющих толпу по только им известным правилам, – и крестный ход поплыл вокруг темного храма, заколебались, выхватывая взволнованные лица, отблески свечей в руках, и зазвучало: «Воскресение Твое, Христе славим, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистые сердцем Тебе славити!..» Мощеный, выложенный возле стен пудожским камнем двор храма не мог вместить всех желающих пройти крестным ходом.

Люди шли, касаясь друг друга плечами, укрывая свечи и ступая в темноте осторожно. Сеславинский сливался с толпой, ощущая легкие подталкивания со всех сторон, словно участники хода малыми и слабыми толчками давали понять, что этот крестный ход – не просто движение, не перемещение отдельных людей в пространстве, окружившем темный собор. Ход шел как одно многоногое, многоголовое и многогласное существо с единой душой.

И вдруг после темноты, колебания свечей и сырости, ползущей с Крюкова канала, впереди, у входа в собор, полыхнуло огнем, вспыхнуло необжигающее пламя и раздалось: «Христос Воскресе!» И ударили радостно, ликующе и победно колокола на звоннице, заглушая выдох крестного хода: «Воистину Воскресе!»

Пётр Иванов, телефон которого оставил старик Иваницкий, действительно оказался сослуживцем Сеславинского по автороте. Он приехал на Гороховую на шикарном «Рено», торопливо подхватив Сеславинского у тротуара.

– Спешишь куда-то, Пётр? – Они свернули на бульвар, выехали на Дворцовую и двинулись в сторону Дворцового моста.

– Нет, – усмехнулся Петя, – просто не тороплюсь в вашу контору!

– Думаешь, так опасно?

– Не думаю, знаю! – отозвался Пётр, ловко объезжая извозчиков, сцепившихся оглоблями на самом мосту. – Да и народ не будет зря говорить! А слух такой, что лишний раз мимо вашего дома ходить не следует. От греха подальше.

Пётр совершенно не изменился: всегдашняя шоферская кожаная куртка, крепкий, улыбающийся. Бывший зампотех (заместитель по техническим вопросам) командира автороты вел свой «Рено» уверенно, срезая углы и прибавляя газу на выезде из виража.

– Неужели до сих пор гоняешься? – Сеславинский имел в виду автогонки, в которых Пётр отличился еще в 1914 году, участвуя в соревнованиях от «Нового Рено».

– В этом году не удалось. – Они проехали Биржевой мост и свернули на Мытнинскую набережную. – Автомобили реквизуются. Никто не хочет рисковать, высовываться.

– Не надоело?

– Александр Николаевич, – засмеялся Петя, – я же ничего больше не умею делать! Только ковыряться в машинах да на них ездить. Помните, у меня невеста была, Надежда? Так вот я на ней женился. А она и говорит: Петя, от тебя всегда пахнет то бензином, то маслом, то вообще какой-то дрянью. – Они мчались по Кронверкскому проспекту, Петя время от времени жал на клаксон, пугая извозчиков. – А я ей говорю, Надя, мол, автомобили нас кормят и поят, ты уж потерпи! А теперь она сама, – Пётр весело глянул на Сеславинского, – к нашему делу пристрастилась. Я ей дал мотор вести от Лахты почти до Сестрорецка. Так теперь отбою нет – когда поедем? И бензином не воняет!

– Петя, а ты чего меня вдруг на «вы» начал называть? Мы ведь когда-то даже на брудершафт пили? А то мне тоже придется тебя Петром Алексеевичем величать!

– По нынешним временам, – усмехнулся Пётр, – сразу и не поймешь, кто есть кто. Не так давно мы собирались, бывший «Санкт-Петербургский Автомобиль-клуб», пришел к нам на встречу какой-то комиссар, неизвестно откуда, принялся командовать. А наш знаменитый водитель, организатор гонок, судья граф Василий Павлович Всеволожский ему: «Не могли бы вы выйти вон, месье!» – тот уж больно разошелся. Комиссар в ответ: «А вы кто?» Всеволожский удивился – его каждый автомобилист знает: «Я граф Всеволожский!» Тот: «Бывший граф Всеволожский!» Всеволожский говорит: «Это когда вас выгонят с вашего поста, вы будете бывший комиссар, а я, даже если меня расстреляют, все равно буду граф Всеволожский. Бывших графов не бывает!»

По Кронверкскому проспекту выехали на Каменноостровский, срезали угол и мимо мечети, мимо особняка Кшесинской свернули на Большую Дворянскую, только что переименованную в улицу Деревенской бедноты.

– Неймется этим вождям, – кивнул Пётр на особняк, – то Дворцовый мост в Республиканский переименуют, то Дворянскую в улицу какой-то срамоты, так ее рабочие именуют. – Он притормозил, пропуская ломовика, груженого бочками: – Это в наш кооператив селедки везут! – и вякнул клаксоном, приветствуя кучера.

– Вот и хозяйство мое, – Пётр свернул с набережной в переулок, въехал в ворота, распахнутые сторожем, и остановился возле открытых ворот цеха.

Сеславинский помнил «Новый Рено» шестнадцатого года. Тогда ремонтировали несколько машин автороты. Сеславинского поразила чистота цеха и какая-то не сразу объяснимая, но видимая разумность того, что в цехе происходило. Аккуратные рабочие в серо-синей форменной одежде не слонялись по цеху, не болтали, не перекуривали – каждый был занят своим делом, но по коротким сигналам, свисткам, негромким звоночкам было ясно, что все они – и те, что возились, собирая авто, и те, вдали, у станков, и те, высоко наверху, управляющие краном, – все они делали одно дело. И сам процесс, разумная достаточность его, им нравилась. Так с удовольствием рубят, ладят избу плотники. Быстро, ловко, обмениваясь короткими взглядами и короткими же словами, понятными только им.

Тем разительнее была перемена в сегодняшнем цеху. Машин на сборке не было, отдельные рабочие, перекрикиваясь под гулкими сводами, тащили куда-то листы железа, матерясь и грохоча на проржавевших рельсах колесами кривой, однобокой тележки. В конце цеха вспыхивал огонь ацетиленовой сварки, и сизые голуби метались под решетчатыми сводами с выбитыми кое-где стеклами.

Они поднялись по металлической лестнице, прошли мимо клетушки мастеров по переходу – в заводоуправление.

– Вот такое теперь хозяйство мое, – повторил Пётр.

– Я думал, что автозавод на подъеме, – Сеславинский присел возле стола, рассматривая макет – сияющую лаком машинку.

– Последняя модель, – пояснил Пётр, – должны были в семнадцатом году запускаться. А насчет того, что мы на подъеме…

– Автомобили всем нужны, все стонут…

– Стонать-то стонут… – Пётр поднял зазвонившую трубку: – Иванова? Его сегодня не будет. Вызван в Смольный. Кто говорит? Мастер цеха! Как фамилия? Сидоров! – и, смеясь, положил трубку на рычаги. – Вот один из тех, что стонут. Все хотят бесплатно, хотят реквизировать. Я уж за свои деньги охрану поставил. Помнишь, в бронебойной роте был симпатичный такой парень, тоже гонщик. Из латышей. Смилга. Так вот его брат, оказывается, какой-то крупный большевик. Через него удалось взвод солдат заполучить на завод. Причем – только за харчи. А без охраны – то и дело: «Гони машину именем революции!» А чуть что – к стенке!

– Пётр Алексеевич, может быть, чаю? – в кабинет заглянула строгая барышня.

– Благодарю, может быть, позже, – Пётр кивнул в сторону вышедшей барышни. – Среди служащих еще удается кой-какой порядок поддерживать. А с рабочими – швах! Глотнули свободы – и конец порядку.

Экскурсия по руинам Акрополя, как не без изящества выразился Пётр, была впечатляющая. От завода остались два небольших стенда, на которых ремонтировались автомобили.