Конан бьётся в его руках, испытывая приступ клаустрофобии, раздирает ему зубами через водолазку плечо, но кровь всё не течёт, вместо неё ей рот забивает какая-то вязкая белая масса. Конан задыхается, пугается, шарахается от него с такой силой, что он её ненадолго выпускает. Видно, что он удерживается, чтобы не схватиться за плечо, морщится, — наконец-то, наконец-то она попала, куда нужно. Конан отплёвывается и хрипит:
— Что ты такое?
Он не собирается отвечать.
______________
Без нематериальности становится всё сложнее. Эта девчонка его выматывает и не собирается прекращать. Всё сильнее хочется ударить её наотмашь, но Обито боится не рассчитать. Что бы он ни говорил, она ему ещё нужна.
Он видит шаринганом каждое её движение: как только она попытается убить его, он узнает об этом. Но она не пытается. Обито уже изображал, что теряет голову, действовал развязно, но это не привело ни к чему.
Теперь ему уже интересно, как далеко она позволит ему зайти. У Обито ничего не было страшно давно, и он, в общем-то, не просто не против рискнуть, а даже за. Мало кому удаётся так сильно разогнать по нему кровь, чтобы она даже из берегов выходила, а он это позволял. Но он чувствует, что сейчас она стала чуть опаснее: из-за мутной ли головы Обито или потому что он её сильнее разозлил?
Шаринган считывает с её лица всё, не успевают дрогнуть её веки; Обито узнаёт о её чувствах раньше, чем она сама. И сейчас он замечает, что она уже не в силах даже пытаться скрывать страх. Запуганная, трепещущая самка, добыча, а не шиноби и союзник. И Обито, вопреки инстинктам, одолевает презрение.
У него никогда не было причин недооценивать куноичи, он лгал ей: он считал их равными. Потаскухи из публичных домов — другое, но женщины-шиноби не должны так сильно уступать ему.
Он садится рядом с ней на койку — Конан вздрагивает — однако он просто ждёт: даёт ей шанс выйти из этого недостойного состояния и овладеть собой и наблюдает за ней периферийным зрением. Иначе это не просто не интересно — это противно.
Проходит не больше нескольких мгновений, и она кладёт руку ему на спину — Обито усилием воли сдерживает нематериальность: его слово ему дорого. Что она сейчас будет делать — превратит руку в бумажное лезвие, но твёрдое как сталь, и пронзит сердце? Обито активирует мангёкё, готовясь: он успеет спастись, чуть только острое коснётся его кожи.
Но Конан просто держит руку на его спине, не ведя по ней в фальшивой ласке, — однако это всё равно выглядело бы как ласка, не будь её ладонь точно над сердцем.
Обито разворачивается под её рукой, и та теперь ложится ему на грудь.
Во взгляде Конан похоть, и Обито даже разрешает её ладоням скользить по нему, даже на миг прикрывает глаза, впитывая ощущения от этих странных опасных и неопасных прикосновений. Она действительно его хочет. Обито уже имел возможность оценить её силу воли — та не настолько крепка, чтобы заставить её гладить его вопреки отвращению.
Эта простая ласка делает с ним что-то странное, возвращает на много лет назад. Внутри начинает болеть. Обито стискивает кулаки, намереваясь это прервать, тем более что Конан теперь проникает снизу ему под водолазку. Она ощупывает центральный шрам до самого верха — интересно, что она предполагает на этот счёт, думает Обито. Затем её руки ищут на нём другие шрамы, но остаются ни с чем. Обито остывает, ему уже даже приятно, но мангёкё всё ещё наготове.
Есть в ней что-то, думает он. Какая-то женственность. Его сердце пусто и мертво, ей не тронуть его ни физически, и никак иначе. Это просто отвлечённые мысли.
Она ищет его слабое место, понимает он. И в Обито просыпается азарт.
У него нет слабых мест.
______________
Конан не может поверить, что он всё ещё поддаётся. Его выдержка её пугает. Неужели он думает, что она потеряла голову и действительно не причинит ему вреда?
Конан понимает, что сейчас она управляет процессом. Она сейчас может зайти как угодно далеко — перед его смертью, а он её не прервёт. Что ж, решает Конан. Чем в более унизительном состоянии он окажется в последние мгновения, тем лучше. Он пожалеет, что посмел так с ней обращаться.
Его временная покорность даже трогает её, Конан использует эти чувства, чтобы продлить своё терпение — чтобы раньше времени его не прикончить. Думала ли она когда-то, что вообще будет прикасаться к Мадаре, а тем более — вот так?
Он не Мадара, вспоминает она. И сейчас у неё есть время на размышления, пока он играет с судьбой, нежась под её смертоносными касаниями. Конан знает, что клан Учиха давно не существует, что — после смерти Итачи — выживших нет. Кроме него. Притвориться великим предком, потому что сам ничего из себя не представляешь, всего лишь осколок могущественного рода, — какой же он жалкий. Конан кривится. Её тут же обдаёт красным взглядом шарингана. Он начеку, она его бдительность не усыпила. И он не так слаб, как ей кажется. Может ли он действительно быть Мадарой и просто пытаться её запутать?
В сущности, какая разница. Это его последние минуты — вот что греет Конан.
Кажется, ему надоедает сидеть без дела, и его пальцы снова ложатся ей на промежность. Горячие, перебирают выбившиеся волоски. Конан пытается не противиться. Он хватает за полоску ткани прямо здесь и стягивает вниз — Конан поджимает колени. Он бросает это на полпути и возвращает руку туда, где она уже раздразнена. Его хватка смыкается на лобке, и средний палец уверенно проникает вглубь — он не может сдержать вздох, когда чувствует, что здесь позорно мокро.
Никто не узнает, скрепя сердце думает Конан. Этот позор погибнет здесь, вместе с ним, в этих стенах. Это просто роль.
Он уже исследует её внутри, и это почему-то не неприятно. Конан сжимает его мышцы груди так, что болят руки, чтобы отвлечься. Она пытается опрокинуть его назад, чтобы остаться в ведущем положении, но он не даёт. Вторая рука ложится ей на грудь. Конан чувствует себя насаженной на крюк, распластанной, раскрытой. Мадара не мнёт грудь, просто держит, но Конан всё равно хочется отдалиться, откинуться назад.
И это становится оплошностью, потому что он тут же опрокидывает её и прижимает спиной к койке. Ей некуда бежать. Его палец внутри движется, она с силой располосовывает ему грудь, заранее зная, что он не прекратит. Он придавливает ей предплечьем шею, чтобы усмирить, и Конан задыхается и затихает, мысленно сосредоточиваясь на том, чтобы не дать ему окончательно взять верх — хоть как-нибудь. Она плотно сжимает бёдра, давя ими его руку. Теперь ему их не развести — только через её труп.
Но Конан ошибается, Мадаре достаточно отпустить её грудь — и он тут же обеими руками раскрывает то, что прячет Конан. На внутренней стороне бёдер остаются до головокружения больные синяки от его пальцев. И место руки занимает его таз.
Её бельё давно где-то слетело с ног, но это уже не самое страшное. Самое страшное сейчас тычется ей в промежность всей своей огненной неизбежностью. Конан снова пытается сыграть нежность, но он скручивает ей руки, не давая прикасаться к себе. Конан вдруг осознаёт себя просто крошечной под ним, и едва может побороть панику. Ему ведь действительно ничего не стоит её разорвать, как обещал. Чакра её не слушается, Конан может только рычать и извиваться, пытаясь ударить его коленом между ног, но он прижимает её собой сильнее, и она больше не может шевельнуться.
Он входит, обжигая её изнутри. Член проталкивается вглубь с трудом, Конан стянута долгими годами воздержания. Стенки принимают его неохотно, неохотно растягиваются под его давлением и пускают глубже. Из глаз сами собой брызжут слёзы. По его телу прокатывается дрожь, его неутолённый голод расходится вокруг такими волнами, что парализует Конан сильнее тяжести его тела.
Может, сейчас?
Он выходит — и входит снова, мощным рывком. Конан бьёт его бёдрами по бокам, стараясь выбить из него весь воздух. Она так растянута внутри, что нет ни единого клочка свободной плоти. Конан никогда не думала, что что-то настолько уязвимое как член, уже не говоря об остальном, может быть инструментом, чтобы насильно терзать тело. Как он не боится, что она просто выпустит листы бумаги и нашинкует всё его достоинство на клочки?!
