— Отпусти меня, — она собралась в комок, чтобы в любой следующий момент единым движением вырваться.

— Я тебя не отпущу из организации, я ведь уже говорил. Мне нужен Нагато, а без тебя он и суток не проживёт. Так что вы останетесь и поможете исполнить план. А если ты вдруг надумаешь уйти, я сейчас покажу тебе, что будет.

С этими словами он развернул её и в два движения освободил от одежды нужное ему место.

Конан забилась со всей имеющейся силой, и ему пришлось разжать руки, почти вывернувшие ей запястья.

Она хлопнулась спиной к стене — дальше от него оказаться здесь было нельзя — привела одежду в порядок и потёрла запястья. Во время хватки он пережал их, почти разрубив одними только пальцами. Конан ясно поняла две вещи: надо уходить из этого помещения немедленно и больше под его началом оставаться нельзя.

Но капитулировать не хотелось.

Ей хотелось его унизить, чтобы последнее слово осталось за ней, чтобы это не выглядело так, будто она сбежала, поджав хвост.

Кто бы он ни был, он всего лишь мужчина. И, похоже, кое-что человеческое ему не чуждо.

Конан умела пользоваться своей красотой, это не раз помогало ей в миссиях. И она прекрасно знала, когда мужчина уже находится в той стадии, когда страсть не даёт ему соображать.

— Я надеюсь, ты всё поняла, Конан.

Кажется, он всё ещё считал себя хозяином ситуации.

— Не совсем, — вскинула подбородок она. — Может, объяснишь ещё раз?

Одновременно с её словами в него со свистом отправились два бумажных сюрикена. При правильной обработке бумаги они резали не хуже стали.

Один сюрикен вонзился в стену за его спиной — всё-таки дрогнул, пропустил сквозь, второй он с небольшим усилием достал из своего плеча и задумчиво поднёс к лицу, разглядывая, а затем — к пламени свечи. Пламя лизнуло бумагу, словно издеваясь над работой Конан, словно говоря, что та ничего не стоит.

Он стоял к ней спиной — тоже словно издеваясь.

На этот раз Конан запустила в него целую стаю сюрикенов, полёт которых усилила стихией ветра до скорости звука. Даже если ни один не попадёт — он всё-таки не дурак — она просто не могла это так оставить.

И он пропустил их через себя — все, за исключением одного. Когда он повернулся, стало видно, что он остановил рукой тот сюрикен, что мог задуть фитиль свечи. Он снял перчатку, из ладони лилась кровь — но с каждой секундой всё меньше. Он тряхнул рукой, сбрасывая остатки капель.

Ирьёниндзюцу?

— Отвечая на твой вопрос: конечно, я не дам тебе убить меня. Но боли я не боюсь.

Все его движения были неторопливыми, как у хищника, добыча которого уже загнана в угол и никуда не денется.

Если Конан хотела одержать морально победу, ей нужно было усмирить свой гнев. И как же это было непросто!

— Так что, мерзавец, ты покажешь мне, что будет, если мы уйдём? — выдохнула она максимально женственно и расстегнула плащ, под которым было только открытая туника поверх колготок. — Или это был блеф?

______________

Он оглядел её снизу вверх — от ног, через открытый живот и до вызывающего замка под шеей.

Она хочет его убить, понял Обито.

Он на миг позволил себе представить, как узкая ткань на её груди сжимается и выбрасывает упругие сферы по бокам — те чуть обвисают под собственной тяжестью, соски крепнут; как он хватает сзади полы блузы и наматывает их на кулак, держа у поясницы её теперь крепко, беря за хвост. Как он слизывает с её лица косметику, чтобы раздеть сильнее, чтобы она была максимально беззащитна перед ним и не так сопротивлялась. Как он трёт ладонью между её ног, пока ткань здесь не промокает настолько, что ладонь — только вытирать. Как она сама елозит, уже желая избавиться от мокрых колготок, но не решаясь, и, якобы пытаясь вывернуться, словно невзначай касается его сосками — а у него захватывает дух. Как он наклоняется, рискуя целостью затылка, и кусает её вокруг серьги в пупке, желая ту то ли вылизать, то ли выдрать — чтобы дорожка крови побежала ровно вниз, мешаясь там с её соками. У Обито пульсирует в висках, он старается вернуться мыслями в комнату.

У Обито отличное самообладание. Он может позволить себе пощекотать нервы.

______________

Он снимает пояс со щитками для бёдер, бросает на свою койку с тяжёлым звуком и приближается к ней.

Конан напрягается, ей не хочется пускать его в себя, но она себя успокаивает — до этого не дойдёт.

Он пугающе силён и гибок, как пантера, в этом чёрном обтягивающем костюме, весь как сжатая пружина — словно перед прыжком. Он физически сильнее — настолько, что Конан никогда не сладить с ним без ниндзюцу. А если учесть его потенциальную нематериальность — то и с ними. Но Конан тоже умеет испаряться. Если она не захочет, ему её не достать.

И всё-таки Конан начинает казаться, что она взялась играть с огнём.

Он ей не по зубам.

Хватит притворяться.

Инстинкты визжат, что ей лучше уйти — просочиться под дверь бумажным вихрем. Но она, заворожённая какой-то страшной чёрной грацией, смертельной, абсолютной тьмой, остаётся на месте. Он подходит ближе.

Он готов, понимает она. Он кидает ей вызов, он не будет использовать нематериальность — и её задача как можно дольше удержать его в этом состоянии, убедить, что ему ничто не угрожает. И как только он расслабится, чуть расфокусируется, она нанесёт удар.

Но её мягкость до этих пор будет подозрительна. Поэтому Конан решает без боя не отдаваться.

— Тебе будет больно, — предостерегает она, как предостерегает хищника насекомое яркой окраской.

— Я не боюсь, — его голос по мере приближения становится как никогда низким.

Он знает, что он сильнее. Он не допускает и шанса, что Конан может его одолеть. И это его и погубит.

Между ними остаётся пара десятков сантиметров. Он наклоняется над её плечом:

— Я тебя разорву, — бьёт ей в ухо воздух.

— Я не боюсь, — само собой вырывается у Конан дерзкое.

Он усмехается и срывает с неё плащ — одной рукой, коротким движением от локтя вниз. Она вздрагивает от грубости произошедшего, но держит себя в руках. Он обхватывает её запястья — снова, крепко и больно, но Конан терпит. Он зубами цепляет и ведёт вниз застёжку на груди. Конан дышит в его душные торчащие волосы. Застёжка застревает и поддаётся туго — как сама Конан. Но поддаётся.

Он освобождает одну руку — чтобы притянуть её за спину, вырезом — в лицо, она тут же пользуется этим: хватает его за волосы на затылке и отстраняет от себя — как можно резче и бесцеремоннее. В его шаринганах искры недовольства, разгорающегося в ярость. «Да ты не железный, — думает Конан, — и боль ты совсем не любишь».

Ей хочется немедленно ужалить его, проверить на прочность, чтобы потом ткнуть носом — вот твоя выдержка, вот. Ты слаб, а не я. Ты сломаешься раньше.

Пользуясь тем, что она ещё одета, Конан тянет вниз его брюки, оставляя на бедре четыре полосы ногтей. Снова позволил. Конан с силой сжимает здесь расцарапанную кожу, выдавливая кровь, с не очень хорошим предчувствием, что скоро он тоже сделает ход — и жалеть её не будет.

Она с вызовом смотрит ему в лицо. Он бесстрастен.

Чтобы не думать о том, не далеко ли она зашла, Конан сдёргивает с него брюки совсем; но внизу перевязь шиноби не даёт им окончательно упасть. Перед её глазами вдруг мелькают картинки, как она встаёт на колени, ртом дотрагивается до члена, а руками в этом время разбинтовывает ему икры.

Конан пугается: что это такое рабское в ней, неужели она и правда по натуре — прислуга? Откуда такие мысли? Она гонит их прочь, вместо этого властно обхватывая его яички.

Руку пересекает боль, от которой темнеет в глазах. Конан от неожиданности оседает на пол.

— Не так быстро, — жёстко выдаёт он.

Конан понимает, что просто к нему не подобраться. Самое хрупкое он охраняет. Она дезориентирована, и преимущество упущено.

Он приседает на её уровень, глядя ей в лицо, и ослабляет повязки на ногах. Те падают и позволяют теперь легко сбросить брюки.