Когда он сидит на корточках, её взгляд скользит по его бёдрам — крупные, мощные. Ей почему-то представляется, как он вбивается ими… Конан охватывает чувство беспомощности перед самой собой. Она начинает бояться собственных мыслей — такие, они запросто приведут её к гибели.
Конан становится противна сама себе. Что если Яхико видит это? Он, светлый, сильный, — простит ли её?
Конечно, простит. Яхико всегда был за свободу. Это способ Конан обрести свободу — для себя и Нагато. Мадара никогда не оставит их в покое, будучи живым.
Главное не дёрнуться раньше времени, не сделать резкий выпад, хотя так хочется уже проткнуть его грудь — кажется, что достаточно будет некоторой доли ловкости и внезапности. Но это обманчиво, Конан знает. Нельзя его недооценивать: идя на такой шаг, он наверняка всё предвидел, он настороже, пусть даже выглядит вальяжно-невозмутимо. Если напасть сейчас, шанса усыпить его бдительность больше не представится. Конан должна зайти дальше, она должна почувствовать тот момент, когда физическое возобладает над ним и хотя бы на долю секунды закроет разум. Нужно настроиться на него и тонко отслеживать его реакции, и для этого первым делом нужно начать дышать с ним в такт.
Он протягивает к ней руку, а Конан пристально всматривается в движения его грудной клетки. Вдох. Ещё раз.
Он извлекает из её волос цветок — она едва замечает. Он откладывает тот в сторону не глядя, однако ровно, без пренебрежения.
Они сидят на полу, по стенам плещутся тени, разбросанные свечой.
Поняв, чего он хочет, она сама распускает волосы. Он берёт её на руки — достаточно небыстро, чтобы она не приняла это за нападение, но не достаточно, чтобы это можно было спутать с нежностью, — и разворачивается к койке, Конан же в это время чувствует ягодицей его напряжённый член. Она позволяет ему этот манёвр только потому, что так пламя свечи будет лучше освещать его лицо и будет проще за ним наблюдать. Он опускает её на кровать резко, но Конан смягчает удар выпусканием чакры и демонстративно выбрасывает рукой из-под спины брошенные им сюда недавно щитки — прямо на пол. Неудачно: те летят далеко и накрывают собой лежащий там её цветок. Судя по их тяжести, которую она успела ощутить в руке, теперь тот безнадёжно раздавлен.
Кажется, он совсем не стесняется своей наготы. Взгляд Конан приковывает к себе вздувшаяся на члене вена, и она не сразу замечает длинный неровный шрам, тянущийся от колена по середине бедра, обходящий член и ныряющий под водолазку. Выглядит это как серьёзная травма.
Конан его не жаль.
Возможно, стоит ударить сюда, думает она. Между тем он приближается к ней и склоняется сверху, намереваясь раздеть. Нет уж, лучше она сама!
Конан решает, что стянуть колготки будет меньшей потерей, и остаётся снизу в одном белье, частично скрывающемся под полами туники. Возможно, дальнейшее разоблачение не потребуется.
Хорошо, что он ничего не говорит, размышляет Конан. Так долго молчащий Мадара, — а вернее, самозванец, — выглядит ещё более жутко. Но Конан чувствует, что, стоит ему сказать что-то не то, её выдержка полетит к чертям вместе с планом. Она просто выйдет из себя от злости.
Он снова склоняется над ней, и Конан приходится сделать над собой усилие, чтобы не убрать грудь, предотвращая неизбежное прикосновение. Одна его ладонь по-прежнему в перчатке, поэтому ощущения, когда он просовывает обе руки с боков под узкую часть туники спереди, на каждой из грудей разнятся. Конан решает попытаться наслаждаться, чтобы её игра выглядела правдоподобной. Она закрывает глаза и мысленно исследует своей кожей поверхность его рук. Как ни странно, прикосновение той, что в перчатке, кажется более невесомым — и это усиливает ощущения, делает их богаче. Он не пристаёт к соскам — он уделяет равное внимание всей поверхности. И Конан это нравится.
Заканчивая ласку и убирая руки, он оттягивает упругую ткань на груди, и та с хлопком возвращается на место; с одной стороны краешек хлёстко приходится ровно по соску, обжигает его. Конан вздыхает от неожиданности — хотя она ожидала, ожидала, что он будет жёсток! Сосок горит, край туники на нём режет. Конан знает, что это скоро пройдёт. И вдруг она с удивлением отмечает, что влага из неё течёт вниз, между ягодиц, щекотной дорожкой. Он жёсток, но он терпимо жёсток. Конан определённо входит в роль.
Он наклоняется к этому соску и кусает — захватывая зубами и ткань, вжимая её в сосок, заставляя впиваться. А перед носом Конан оказывается артерия на его шее. Вот бы вцепиться — и не отпускать, пока он не истечёт кровью, — захлёбываться его кровью, но держать бульдожьей хваткой. Но Конан этого не делает. Ещё рано.
Вместо этого она примеривается, пробует на вкус: кусает сюда сильно, но не смертельно. Он замирает, но не отстраняется. Его шея крепкая и солёная. Интересно, перед тем, как она пришла, он собирался спать? Несмотря на законсервированное время суток в пещере — законсервированную ночь, Конан всегда знает, сколько прошло времени от рассвета. Но сейчас за стенами базы Акацуки тоже ночь.
Почему она об этом думает?
Конан одёргивает себя, прикусив его шею ещё сильнее — он упирается в неё плечом, заставляя отстраниться. И одновременно сжимает двумя пальцами чуть ниже её лобка.
Это заставляет Конан поперхнуться воздухом. Это именно та интенсивность давления, которая сквозь складки кожи проникает куда нужно. Она не думала, что он умеет так. Она вообще не представляла, что он что-то смыслит в женщинах.
Конан отталкивает его так сильно, как только может, она бы целый вихрь сюрикенов в него выпустила, уничтожила бы. Он напрягает мышечный корсет, гася удары, но ему это непросто: Конан бьёт несколько раз от души, того и гляди, хрустнут рёбра. Конан очень хочется сломать ему сейчас хотя бы одно. Чтобы он не был такой уверенный, чтобы вынужден был лечиться — или справляться с болью, чтобы продолжить то, что они сейчас делают. Травмированный, он будет более лёгкой мишенью, его концентрация даст сбой раньше, пусть и по другой причине.
Он хватает её за плечо и давит пальцем в болевую точку — Конан дёргается назад. Вот так просто: ему ничего не стоит её остановить. Но Конан ему даже благодарна: она понимает, что перегнула. Она могла его сейчас спугнуть.
Как же хочется его ранить. Увидеть его слабым, увидеть, как его надменное лицо искажается от боли, которая бьёт все границы его выносливости.
Конан что-то не нравится в этих мыслях. Но она не сразу понимает, что, а когда понимает, начинает ненавидеть его ещё сильнее. Она больше не желает ему смерти. Она желает, чтоб он страдал, — но это качественно иное. Это не хуже смерти. Смерть — это худшее, это ничто. Даже если единственная альтернатива ей — боль, то лучше боль.
Конан до сих пор не решила, верить ли в загробную жизнь. Однако если бы она действительно верила, то уже давно бы выбрала этот путь. Если бы только знала, что по нему можно добраться к Яхико.
И теперь Конан мысленно смягчает наказание, а она не должна. Будь ты проклят, Мадара. Ты должен умереть. Ты заставляешь страдать Нагато.
Он тянется к поле её туники на животе — но снимает только маленький бумажный листок, в который Конан мгновенно обращает одежду.
Потому что это противоречит её планам. Пусть ждёт. Он ещё недостаточно разогрет. Недостаточно, чтобы заставить его умереть стало легко.
Вдруг с ним что-то случается, он кидается вперёд, на Конан, и разрывает её тунику через распахнутую молнию декольте. В последний момент возникшие вместо ткани листы бумаги режут ему руки. Но поздно — Конан уже обнажена. Он хватает её под спину и, набрасываясь сверху, прижимает к себе, дыша так, что Конан словно обдувает ветром. Его изрезанные ладони пачкают ей спину кровью: горячо и мокро. Конан неприятно быть в его крови.
Он вжимает ей в спину свои твёрдые пальцы, словно пытаясь продавить насквозь — пройти насквозь. Конан холодеет, и тем более горячей кажется его рука, молниеносно скользящая по животу в трусы. Он хватает её там, заставляя чувствовать жар своей кожи, а Конан, зверея, расцарапывает ему ягодицы так, что гнутся ногти. Мадара не останавливается, и Конан понимает по недвусмысленно изменившемуся дыханию, что ему наконец-то очень больно — но это ни на что не влияет. Он её не отпустит, пока не возьмёт своё. А может, и потом не отпустит.
