– О какой именно реальности ты говоришь, Антуан? – не унимался Лежен, расхаживая по комнате и размахивая руками, подобно ветряной мельнице. – Боюсь, что наше представление о «материях», как ты изволил выразиться, отличается лишь потому, что мы по-разному видим реальность. В твоем представлении Франция населена врагами, только и ждущими удобного момента, чтобы уничтожить республику. Я же считаю, что эти враги – призраки, живущие исключительно в твоем воображении. В погоне за химерами ты потерял трезвый взгляд на вещи.

– Ах вот оно что! – вскричал Сен-Жюст. – Так, по-твоему, мой милосердный друг, республика не подвергается ни малейшей опасности?! По-твоему, нам следует немедленно распахнуть тюрьмы и уничтожить Революционный трибунал, который, по твоему утверждению, занимается лишь тем, что приговаривает к смерти ни в чем не повинных людей?! Осторожно, Огюстен: последним, кто вел подобные речи, был Жорж Жак Дантон!

– Ты угрожаешь мне?! – Лежен ошарашенно взглянул на друга.

– Я предостерегаю тебя от непоправимых ошибок, которые ты можешь совершить по неосторожности, движимый своим обычным энтузиазмом. Этот же энтузиазм ослепляет тебя, мешая видеть реальность. Ту самую реальность, которую ты по неведению назвал призраком, хотя она вот здесь, прямо у тебя под носом, несчастный слепец! И реальность эта такова, что кто-то из Комитета общественного спасения – скорее всего, один из его членов – поставляет в Англию документы, содержащие государственные секреты. Нам удалось захватить английского шпиона, при котором были найдены копии этих документов. Но я не настолько наивен, чтобы полагать, что это единственный случай и единственный шпион, работающий в Париже. Опасность здесь, Огюстен, на расстоянии вытянутой руки, – Сен-Жюст вытянул вперед правую руку. – Она реальна, как никогда, а мы блуждаем во тьме, как слепые котята, не зная, где затаился дракон, готовый пожрать нас. Вот, что представляет собой реальность, в которой мы живем и которую ты предпочитаешь не замечать. Я не угрожаю тебе, потому что ни мгновения не сомневаюсь в твоей искренней любви к отечеству, но прошу оставить милосердие до более спокойных времен. Мы не имеем права быть милосердными, Огюстен, как бы ни больно нам было применять суровость.

Он всегда побеждает, ворчал на себя Лежен, покидая квартиру Сен-Жюста. У него всегда найдутся десятки аргументов против одного твоего, а ведь он не прав. Лежен был уверен, что где-то прячется тот червь ошибки, что подгрызает каждую из стройных теорий Сен-Жюста. В чем-то очень важном, самом важном Сен-Жюст не прав, потому что прав он, Огюстен Лежен, прав, потому что на его стороне милосердие, любовь, добро, потому что только добром можно построить счастье народа, потому что только милосердие может привлечь людей в лоно республики. Пусть Сен-Жюст едет в свою армию, рассерженно заключил Лежен, пусть насладится свистящими пулями (Впрочем, усмехнулся молодой человек, два года служивший отечеству на поле боя, под пули Сен-Жюст не полезет.)! Армия просветлит его мысли и заставит иначе взглянуть на человеческие жизни, которыми он так легко швыряется здесь, в Париже. А пока Сен-Жюст будет добывать себе ратную славу, он, Лежен, займется Бюро общей полиции без присмотра друга и превратит его в орган милосердия и справедливости. Правда, есть Робеспьер. Но с Робеспьером, возможно, будет проще договориться, да и времени вникать в каждый частный случай у него, скорее всего, не найдется. А когда Сен-Жюст вернется в Париж, перед ним предстанет истинное правосудие, такое, каким оно должно быть, каким всегда виделось Лежену, о каком он мечтал и построить которое ему было дано самой судьбой!

Целую неделю после разговора с Вадье и Амаром в Комитете общей безопасности Барер не знал покоя. Страх, перешедший в уверенность, что вот-вот старик обнаружит, в чьем распоряжении находились документы, копии которых нашли у Стаффорда, лишил его безмятежного сна. Мысли Барера были обращены к одному-единственному вопросу, в ответе на который он надеялся обрести спасение от чудовищных обвинений, готовых, по его убеждению, обрушиться на него в любую минуту: кто мог завладеть документами из его портфеля и скопировать их для передачи англичанам? Среди кого ему следует вести поиски? Среди секретарей и редакторов Комитета общественного спасения? Среди собственных коллег по Комитету? Или искать нужно еще ближе, среди друзей и любовниц? На этой мысли Барер и споткнулся, осененный страшной догадкой, которую он гнал от себя, но которая неизменно возвращалась, отравляя те немногие сладостные минуты, которые он проводил в обществе обожаемого существа.

Впервые о том, что однажды оставил портфель в будуаре прекрасной Софи, Барер вспомнил через день после разговора с Вадье, когда любовался сзади на обнаженные плечи и шею мадам Демайи, которая, что-то негромко напевая, собирала перед зеркалом непослушные пряди волос, втыкая в них одну шпильку за другой. Он сам не понял, почему именно в этот момент его мысли перенеслись к тому вечеру, когда он, вняв мольбам возлюбленной, пришел к ней с намерением поработать и принес портфель с документами. С какими именно? Этого он уже не помнил. Не исключено, что там находились именно те бумаги, копии которых затем оказались в кармане английского агента. Это открытие потрясло Барера до такой степени, что он буквально сбежал из дома любовницы и с тех пор не мог заставить себя вернуться туда. Софи заваливала его нетерпеливыми письмами, то требовательными, то просящими, присылала за ним слугу, однажды даже приехала сама, но Барер всегда находил предлог, чтобы ответить отказом на ее приглашения, а когда, три дня назад, она впорхнула в его квартиру, велел камердинеру сказать, что его нет дома.

Прежде чем вновь впустить Софи в свою жизнь, решил Барер, он должен либо получить неопровержимые доказательства ее невиновности, чтобы перестать видеть ложь в каждом ее жесте, либо иметь твердое подтверждение ее преступления, чтобы обвинить в предательстве не только отечества, но и лично его, Бертрана Барера. На шестой день он не выдержал пытки неизвестностью и отправил к Верлену посыльного с просьбой прийти как можно скорее.

Тот не заставил себя ждать и явился немедленно, доставив посыльного в своем экипаже.

– Разве ты не должен проводить свой редкий выходной в объятиях моей драгоценной супруги? – сарказм, прозвучавший в вопросе Верлена, заставил Барера задуматься, с таким ли равнодушием тот наблюдал за романом друга с женой, как хотел показать.

– Разве она не жаловалась тебе на мое отсутствие? – в тон ему спросил член правительства.

– Жаловалась, – признался Верлен, жестом отклоняя приглашение Барера наполнить бокал вином. – Но я списал это на твою занятость. Или я ошибся?

– Ошибся. Садись, нам надо поговорить.

– В чем дело, Бертран? – насторожился Верлен. – Что-нибудь случилось?

– Случилось. Сядь, Эжен, прошу тебя.

Верлен подчинился.

– Кажется, я знаю, кто передал англичанам документы, – Барер не мог больше подавлять нетерпение и перешел сразу к делу.

– Кажется? – переспросил Верлен, не спуская пристального взгляда с собеседника.

– У меня нет доказательств, но даже без них я уверен в своих подозрениях.

– И кого же ты подозреваешь?

– Твою жену.

– Софи?! – Верлен подался вперед, прекрасно изобразив удивление, хотя был готов именно к такому ответу и даже удивлялся, что Барер не догадался раньше. Или не хотел делиться догадкой? – Ты ошибаешься! – воскликнул он на всякий случай, стараясь придать своему возмущению как можно больше естественности.

– Боюсь, что нет, – хмуро отозвался Барер. – И пока я не получу доказательств обратного, ноги моей не будет в ее доме. Тебе удалось что-нибудь разузнать?

– Не так уж и много. Да и что именно я смог бы узнать? Не думал же ты, в самом деле, что я в одиночку выслежу шпиона англичан в Комитете общественного спасения?! Но одно я знаю наверняка, Бертран: Софи тут ни при чем. Она ни за что не предала бы тебя. Да и с Гренвилом она порвала, получив твои шестьдесят тысяч.