— Да я насчёт перевода в общую камеру...

— Дело-то у вас больно засорено разными шалостями. Впрочем, если дадите обещанье не повторять иркутских фокусов...

— Как же я могу это обещать? Если вы тоже станете меня травить и, как Гольдшух, отбирать даже книги, я буду принуждён бороться. А коль оставите в покое, чего ж мне скандалить?

Тут хорошо знали, чем заурядный врач сделал неслыханную карьеру. Неприязнь к садисту поневоле вызвала сочувствие к его жертве. Для вида ещё полистав дело, помощник нехотя согласился:

— М-да, логично... Что ж, я доложу начальнику.

Через три дня, показавшихся неимоверно длинными, Петра перевели в основной корпус, на второй этаж, в угловую камеру, где находилось около сорока человек. Свободного места на нарах, протянувшихся вдоль обледенелых стен, перегораживающих камеру, не имелось до минувшего вечера, когда вечник Иван Петухов неожиданно сказал:

— Дорогие мои, многоуважаемые товарищи, пожалуйста, позвольте мне того... Я больше не могу: нет никаких сил...

По законам централа это считалось равным побегу на тот свет. Староста камеры был обязан донести администрации, чтобы предотвратить намерение. В противном случае вся камера за содействие подвергалась жесточайшей порке. Все давно отвыкли от подобной экзекуции, вдобавок оскорбляющей человеческое достоинство. Но никто не бросился разубеждать Ивана, который отсидел уже целых семь лет. Все знали, насколько невыносима свинцовая тяжесть вечной каторги. Ни один человек не посмел отказать ему в последней милости.

Молчание — знак согласия. Люди ещё при свете лампы прощально взглянули на Ивана и уже во тьме с головами накрылись одеялами, чтобы не слышать, как он из простыни вил верёвку, а затем корчился в судорогах. Многие беззвучно плакали от ужаса и жалости. Некоторые всё же не смогли удержать рыданий, взвинчивающих напряжение. Стараясь не допустить общей истерики, староста отпаивал всех водой. В суматохе про Ивана даже забыли. Его отсутствие надзиратели обнаружили во время утренней проверки. Эта кончина могла похоронить дальнейшую карьеру Снежкова. Камера затаилась в ожидании страшной мести.

Тут и появился Пётр, которому староста молча показал на тощий соломенный тюфяк без одеяла. Ничего не подозревая, он ликующе поздоровался с мрачными каторжанами. Сейчас их плотная стена заслоняла от каждодневной непосредственной связи с тюремщиками. Теперь он словно растворился в общей массе политических, совершенно из неё не выделяясь. Ведь все вокруг звенели кандалами. Все имели от пятнадцати лет до бессрочной каторги. Примерно половина тоже стояла у эшафота. Преобладали в камере эсеры. Остальные были анархистами, меньшевиками и беспартийными, создавшими такую партию. Большевики составляли дружную четвёрку. Они радостно приняли Петра в объятия. А щербатый Леонид Проминский, по польской привычке постоянно вставляя букву «з», успокаивающе похлопал по плечу и утешил:

Пётр благодарно всем улыбался. Так здорово было наконец очутиться среди верных товарищей, которых подмывало расцеловать!.. К тому же до сих пор, лихо размахивая боевой программой своей партии, он лишь воевал с представителями других и редко общался с ними в обыденной жизни. Отныне великодушная судьба прямо в камере свела его с видным меньшевиком, депутатом II Государственной думы Ираклием Церетели. Очень богатым оказался родовитый князь. Постоянно получал с воли деньги, ящики сыра, масла, мешки сахара, колбасы и консервов. Кажется, при известной широте грузинской натуры сам бог велел угощать обильными яствами полуголодную камеру. Ведь одному всё равно столько не съесть, даже если перестанешь толковать о высоких материях, чтобы не занимать впустую рот. Но Церетели не догадался этого сделать. А когда соратники ему всё-таки намекнули, что без движения и воздуха может быстро скончаться от ожирения, — он скрылся в другой камере. Под защитой могучего Года — одного из эсеровских лидеров. Очевидно, членство в ЦК давало определённые блага. Авторитетный Год тоже в изобилии получал разнообразную снедь. На этой основе немедленно возник трогательный альянс.

К сожалению, местная голытьба вскоре нарушила идиллию, предложив вождям революции сдать все богатства в общий котёл или убираться вон. Несгибаемый прежде Год внезапно спасовал перед рядовыми членами своей партии. Зато мужественный Церетели предпочёл гордо уйти в одиночку. Редкий характер нужно иметь для подобного подвига. Воистину — княжеский!

Видимо, для полноты впечатлений в централ прибыл ещё один вождь революции — член ЦК эсеров Минор. Все рядовые немедленно потянулись к нему на поклон. Затем он сам беспрепятственно двинулся по камерам, привлекая новых членов партии. Это был седовласый патриарх с олимпийским взглядом чёрных глаз и такой окладистой бородищей, которая свободно вбирала бороды Маркса с Энгельсом. Эсеры почтительно окружили его, надеясь услышать мудрые мысли. Минор важно сделал краткий обзор политического состояния воюющих государств. Особенно подчеркнул быстрый развал германского хозяйства и, как следствие, — скорую победу над немцами. Когда же коснулся Бельгии, то заявил:

— Я горжусь, что у меня два сына дерутся против немцев в рядах бельгийской армии.

— Что же, вы считаете это высшим проявлением патриотизма? — спросил Алексей Рогов.

— О, да, несомненно.

— Но ведь вы, кажется, социалист?

— Полагаю...

— Как же у вас эти обстоятельства совмещаются?

— Молодой человек, позвольте узнать: вы верите в социализм?

— Что значит верю? — оторопел Алексей и твёрдо заключил: — Мы знаем, он будет!

— Ах, вот как... Вы даже знаете... Счастливчики! А вот я, Минор, я состою уже пятнадцать лет в Центральном Комитете партии социалистов-революционеров! И я до сих пор не знаю, будет ли когда-нибудь социализм!..

Эта откровенность всех обескуражила. Только Пётр сказал:

— Ну, в таком случае из вас социалист, как из дерьма — пуля.

Минор поперхнулся. Глаза в недоумении скользнули по заросшим лицам и поникшим взглядам. Не обнаружив поддержки, он развёл руками и, не простясь, покинул камеру. Лишь тогда раздался дружный хохот. Смеялись все, кроме оскорблённых эсеров, которые набросились на Петра:

— Что это за хулиганская выходка?

— Человек всю жизнь отдал борьбе за революцию!

— И так хамски ему отвечать!..

— Чего вы шумите? Как же ещё можно ответить на это дикое заявление? — возразил Пётр. — Если вы тоже такие социалисты, значит, больше не о чем толковать.

Его сменил Дмитрий Мельников. Подойдя к столу, он позвенел кандальной цепью, словно утихомиривая камеру, от волнения хлебнул из чайника воды и глухо сказал:

— Товарищи, позвольте внести ясность. Я, бывший член боевой дружины партии социалистов-революционеров, участник ликвидации Плеве и ещё кое-кого, шокирован признанием товарища Минора. Больше я не могу верить и подчиняться такому вождю. Следовательно, оставляю ряды партии. Стану ли я большевиком? Не знаю. Но считаю поведение Алексея и Петра более достойным и примыкаю к ним. Пожалуйста, извините за докуку.

— Перевёртыш-ш-ш-ш... — прошипел кто-то из угла. Остальные благоразумно воздержались от суесловия.

Почти три года одиночества и безмыслия поселили боязнь, что теоретически безбожно отстал от любого противника. Стычка с Минором позволила выявить уровень чужой деградации. Это утешило Петра, позволив махнуть рукой на комичное тут неустанное бичевание друг друга длиннейшими цитатами идейных вождей. А что выявляло в итоге? Лишь блудливость мировоззрений. Так лучше жить обычными интересами.

Ведь с первого дня не уставал восхищаться добродушным дедом Аникиным, который на целую голову горой возвышался над всеми. Прежде он был московским городовым, стоял у кофейни Филиппова на Тверской. Посвящая в минувшее, дед охотно пророкотал: