Да, был период, когда отвагу легионов и флотилий поддерживала изумительная по изворотливости дипломатия. И никто не задумался тогда, что с пьянящей пыльцой Востока в западный плод прокрался червь. Каждый неуловимым позывом становился вдруг на своём месте высокомерным и заискивающим одновременно, и путь движения в духовном пространстве вёл только вниз...

На выстроенной лесенке, что стояла одиноко среди других, давно порушенных, самым ограниченным и сложным оказался манёвр духовного возвышения. Так легко уподобиться похотливому, злобно мычащему над своими кормушками стаду! Как бы ни блистали выдающиеся римские моралисты, нравственность широких слоёв общества ощутимо падала. И никто не возмущался более тем, что слишком много становилось дипломатической изворотливости и торгов, слишком многого желалось, слишком мало оставалось устойчивости перед искушением...

Взбудораженный варварский север — благодаря посягательствам с юга — родил идею: кто там стремится властвовать надо мной, кто не раз пользовался моим вялым умом?.. И поползновение к Риму — сначала робкое — зародило у варваров смутное суждение о своей силе и состоятельности. А в великолепных умах Рима, наоборот, укрепилось сомнение в собственной мощности. Волевой и незатейливый натиск грубого варварства на поверку нечем и некому было остановить. Базары, наложницы, беспредметная игра ума не рождают героев. Толпа гордецов не в состоянии противостоять мужеству. Она лишь может обзывать красивых людей варварами...

Но пока империя только отцветала, забывая постепенно великое прошлое...

Рождённый хитрой женщиной и состоятельным отцом, легкомысленный, отравленный роскошью император Коммод царствовал, бесился, прозябал в одолевавших его фантазиями капризах. Бедняга Коммод никак не мог понять, куда подевалась великость душ, присущая славным императорам прошлого, о каких премного наслышан был он, ведь получалось у них побеждать с тем ещё народом...

Коммод был эмоционален и чуток, имел суть мужчины, правда, глубоко отравленную окружавшими его раболепием и вычурным поклонением. Подметив, с каких земель веет мужеством, он стал публично выступать в гладиаторских боях. И хотя поединки его тщательно режиссировались, но поселение императора в гладиаторских казармах не могло не выглядеть поступком откровенным — от души.

Это была своего рода мода на варварство, этакое упрощение собственного поведения, предпочтение для себя образа смелого и грубого человека, отрицание утончённости и торговли, интриг и хитроумных замыслов.

Увлечение императора грубостью — каприз для знати не новый, а вот приближения к порфироносной особе наглых смердов Коммоду никто простить не мог. И первого января 193 года блестящий Рим убил его. Во главе заговора стояли близкие императору люди — префект Лета и любовница Коммода Марция.

Сразу после совершенного злодеяния все, кто чаял себя наушником за троном и мнил получить блага и выгоды от того, ввязались в борьбу с врагами, соперниками, бывшими союзниками, друзьями. Партии сколачивались и рушились, лояльность войск покупалась, продавалась и перепродавалась, с народом «работали» разные агенты, с высоких постаментов сыпались обещания, увещевания...

До весны продолжалась смута. За власть боролись, казалось, уже все: сенат, гвардейцы, городская толпа, придворная челядь... Дабы упорядочить, нормализовать государственные функции против воли своей на престол был водружён престарелый Пертинакс. Военачальники, участвовавшие в заговоре против Коммода, опорой своей в городе имели, конечно же, возмущённые войска, кои прекрасно знали цену деньгам, но вовсе не беспокоились связями, например, между областями империи, восстановлением и реорганизацией экономики. Коль уж Пертинакс несчастным случаем содеялся цезарем, ему — волей или нет — пришлось-таки приступить к решению государственных, экономических, полицейских задач — для стабилизации положения государства и общества.

Люди властные, сызмальства увлечённые ратными игрушками, столько сделав для нового порфироносца, вдруг почувствовали себя беднеющими от реформ, отстранёнными от кормушки, никому не нужными... Похваляясь безнаказанностью, они вызвали своего протеже на разборки и убили его. Это отнюдь не было внове цивилизованному Риму. И самозванцев всегда ему доставало. Имелись они и сейчас — и чем дальше от метрополии, тем более могущественные и многочисленные поддерживали их войска.

В самом же Риме преторианцы-гвардейцы устроили аукцион на должность императора — событие, ранее не известное римлянам и из ряда вон выходящее. Возможным оно потому и стало, что к власти в городе пришли беснующиеся гвардейцы, вовсе не разбиравшиеся в тонкостях, частностях, деталях политики...

Победил на аукционе Дидий Юлиан. Более богатый и щедрый, нежели остальные соискатели, он просто предложил преторианцам большую сумму.

Однако сим восстание, неопределённость, распущенность окончиться не могли... Север, приведший в Рим мощную молчаливую армию, без видимых усилий прекратил все колебания и потрясения. Полководец, как и вся его суровая армада, говоривший с заметным акцентом, в общем-то ничего выдающегося и не предпринял для утверждения своего императорского достоинства: окончательное слово сказали его легионы, уверенно промаршировавшие по Риму...

Тёплое и нежное дыхание апеннинского утра благодарно встретило миротворцев. В каменном лабиринте белых и серых стен, мостовых, аркад, площадей ослепительно сверкало солнце. Нега и счастье разливались в душах северян. Город тих, смирен, обезличен и без сопротивления предлагает любые сокровищницы свои.

Карл издали видел, что Север нравится утихомиренным горожанам. Восторженные преторианцы, достойнейшие мужи в лучших одеждах восхищались его смелостью и праздновали его приход. Уста встречающих провозглашали хвалу, хвалу, хвалу...

Ещё бы! — Рим полон северным воинством. Оно разбрелось по пустынным улицам. Весь народ — кто на встрече с новым владыкой, кто запёрся в домах. Тут есть где таиться: нависали над узкими улочками дома и акведуки, пантеоны, термы, анфилады общественных зданий, многочисленных государственных учреждений и контор кружились перед восхищенными пришельцами. Орнаментированные двери призывали в неведомый мир...

Карл и Броккен громко подзывали к себе готов. Собралась толпа, рассматривала снизу большие окна замершего перед варварами дворца, ослепительным великолепием притянувшего к себе людей, таких чудес не видавших. Зайти внутрь вдвоём-втроём было страшновато — невесть кто тут может жить!..

Наконец не выдержали: кто-то подпихнул плечом высоченную створу. Дверь не поддалась, не скрипнула, не качнулась, не шелохнулась. Постучали рукоятями кинжалов. На глянцевой поверхности появились вмятины и риски — испугались, отпрянули, переглядываясь.

За дверями раздался чей-то тихий голос — готы поворотились к Карлу. Тот помотал головой — дескать, ничего не понял: бубнящий глас, казалось, не нёс в себе никаких членораздельных звуков.

— Мы пришли с Севером, откройте! — собрав волю, сталистым рыком потребовал Карл на латыни.

Люди за дверью, зная о количестве гостей, отказать не могли, и через миг в проёме готским взорам открылась белизна величественного мрамора. Колонны в нехотя открывшемся раю устремлялись высоко вверх и растворялись в глубине серо-пепельного величавого свода. Готы, ещё опасавшиеся преступить заветный порог, подсели, пытаясь понять глубину распахнувшегося помещения. Никто из них не обратил никакого внимания на человека, открывшего им этот волшебный мир. С руками на рукоятях мечей, клинцов, булав вошли, благоговея, застыли, едва переводя дыхание.

Рим вовсе не выглядел побеждённым — он наплевал на происходящее, затаился, отвернулся от победителей. Слишком красив и важен...

Пустой дворец объял презрением сотню варваров. В их головах возникли мысли о его значимости и неприкосновенности. Различие меж ним и остальными здешними чудесами так было велико, что, выйди кто к перилам галереи и гаркни раздражённо, мол, пошли отсюда прочь, и северяне, раздавленные превосходством ослепительного шика, бросились бы на улицу врассыпную, во время бега вряд ли вспомнив о статусе своём триумфаторов, о подвигах и заслугах...