Карлу шепнули о потерях, о числе утёкших в степь. Командир заторопился, пошёл к причалу, чтобы осмотреть посудины. Когда шествовали по улице к баракам, появились, судя по всему, мирные жители Керкинитиды. Они вылезали из своих щелей и глазели на пришельцев.
— Помогали нам — в тех камнями бросали, — проговорил кто-то в спину Карлу, который запуганным горожанам указал в сторону, куда рванули отпущенные с миром разбойники, и советовал для пользы мирной жизни догнать их, трусливых. Его слова, видимо, поняты не были — горожане, с радостью обнаружив, что до них у пришельцев дела нет, одобрительные гомонили.
Готы вскрыли бараки — они были пусты. Внутренне их пространство сильно напоминало конюшни Ас-града. От порога одного из бараков и далее внутрь, докуда простирался свет улицы, всё было залито кровью. Готы покричали в темноту — никто не отозвался.
После все заботы переключились на подготовку кораблей, обязанных вывезти отряд в море.
* * *
Высокопоставленные херсонесцы в коротких плащах с красными полосами поверх брони требовали для важного слова парламентёра. Но толпа как стояла вокруг них, так и продолжала стоять, наотрез отказываясь что-либо оговаривать. Многие из окружённых узнали Лехрафса — как никогда облачённого в богатый золотой доспех. Халанский царь не спешил с переговорами.
— Чего они хотят, Лехрафс? — Сарос отметил для себя странную вещь, которой никак не находил объяснения: халаны расправиться с южанами не спешили, а последние, в свою очередь, настойчиво звали его, гота, и упоминали в своих выкриках какие-то условия.
— Чего хотят? Возмущены, что не тем помог, — в словах царя сквозили нотки укоризны, только было понять, кому она адресована.
— Раздень их, да гони прочь — чтоб не галдели, — посоветовал он.
Но халан, покинув Сароса, сделал знак своей свите, что ждёт к себе переговорщиков Херсонеса. Встречу устроили незамедлительно.
Сарос, выбрав коня получше, решил быть в этот любопытный миг рядом со спасителем своей армии. Лехрафс, увидав Сароса рядом, ничего не сказал...
Горячая словесная перепалка между сторонами велась на греческом языке. Гот, конечно, не уразумел ни полслова, но, наблюдая за склокой, пытался постичь, пропустить каждую фразу, каждую обозначенную голосами интонацию через своё наитие. Всё сводилось здесь к тому, что Лехрафс что-то нарушил, и последствия этого будут плачевными более для него, чем для южан.
Лехрафс в конце разговора помрачнел, на минуту погрузился в тяжёлое раздумье, а после выдал то, на что херсонесцы оскорбились, взъярились — это был разрыв чего-то большого. В сей миг никто и не догадывался, что через пару десятков лет халаны жестоко поплатятся за этот конфликт, за произошедшее сейчас великое расторжение миров, которое зрело, нарывом нагнаивалось уже давно. И сыновья, и младшие братья бойцов оборванной, в стоптанной обувке скисшей армии первыми пожнут блага свершившейся благодаря им чужой размолвки. А халаны Приазовья с этого момента остались один на один с бескрайними степями за Танаисом...
Херсонесцев не выпустили из кольца, пока каждый из них не отдал коня и не воткнул меч в землю. Халаны и готы долго провожали смехом и издёвками ряды пеших южан...
* * *
— Цессий Лонг, призываю тебя, как легат, как старший товарищ, не надо больше крестов. Никак не могу избавиться от мысли, что не надо этих демонстраций... Ты же знаешь, кто теперь костяк нашего воинства.
Официальный дух сквозил в том обращении, и это было так непохоже на Септимия Севера. Но сегодня он призывал сподвижников и приближённых стать много лояльнее к мирным жителям этих заистринских чащоб.
— Нам не справиться с ними, — говорил один из предводителей огромного римского полчища.
— Это, Цессий Лонг, я уже знаю и без тебя... Могу удовлетвориться, и на данный момент — вполне, что Комод в Риме уже располагает информацией, что нет у нас хода другого, кроме попятного, — полководец поёжился недолго — надо было по положенному войсковому этикету воодушевлять, опять вести, преисполнять. Он распрямлял стать. — И всё это, несмотря на многое содеянное!.. Мы врубались и врубались в этот чёртов бурелом! — Энергичный Север подсел и ошалело гаркнул мохнатой пастью. Через слёзы ярости он наблюдал, как ухмылявшиеся соратники отворачивались от него. — Кто-то из вас, быть может... — Север осклабился улыбочкой. — Мм, Эмилий Папиниан, хочу сказать тебе только одному — остальные пускай отворачиваются, пускай идут себе! — по большому секрету, который снедает меня изнутри...
— Не таись, прославленный легат, не то он сгложет тебя совсем, — подбодрил застрявшее изъяснение командора Эмилий Папиниан. Север отвёл опрысканные волосы бороды и усов от готовивших речь уст.
— В моём городе — Лептисмагны, — он отгородил моложавого Эмилия от других советчиков и только как бы ему одному принялся исповедоваться, — любому перевозчику... гм, даже жрецу, даже глиняному амуру дай горсть серебряников, и будь уверен, друг мой Эмилий, они останутся без суждений и мнений своих совершенно. Они, с серебром оделяясь покорностью, затушат взоры глаз и станут искать покровительства и благоволения твоего. Верней — новой порции подаяния. А вот те, кто сейчас ехидно хмыкает за моею спиной, — они-то встретили здесь хотя бы одного человека, кой бы позарился на презенты!?
— Отмерь срок, легат скоро и эти станутся, как даки, и тоже, испробовав выгод, будут искать дружб и римского смысла, — резкий глас Авла Цессия Лонга заставил воителя круто развернуться.
— Нет же! Ты мне о даках не молвь ни слова! И тем более — на непорочной латыни! Те готовы и язык свой забывать, лишь бы только угодить, лишь бы только стяжать! — Легат сжимал корявые пальца на опояске. — Но сие никак не значит, что каждый дак не мыслит заговор, что каждый дак не вонзит тебе острого кинжала в спину!
— Повремени с доводом, командор пройдёт столько же времени, сколь прошло с поры Траяновых побед, и герулы, и костобоки взмахнут хвостами, — уверял Папиниан.
На лице Севера промелькнула мелкая дрожь, чёрные глаза его стали непослушны, словно поплыли там, в глубоких глазницах. Вот такого командира не любили его сподвижники.
— А мне такие и не нужны, — прошипел Север. — Приведите ко мне хоть одного варвара, у коего в очах отродясь не бывало ни капли страха, какой, Эмилий Папиниан, соизволит со мной — облечённым римской властью, поговорить. А я почту за честь с ним беседовать и день, и ночь!.. Целый месяц — от календы до календы. — Премного растревоженный Север справлялся с порывом. — Но восхочет ли он-то со мной разговаривать — вот вопрос!? — Легат призвал всех в тот миг отшатнувшихся к ответу.
— В твоём воинстве полно варваров...
— Они уже с наживкой во чреве... И потому-то они здесь... — страшно расстроился Север, настала очередь отворачиваться ему.
— Ты сам давал им лучшее оружие, ты назначил плату каждому.
— И потому они уже не истые варвары — они на пути к гадливому Риму, — сник легат. — И они, каждый из них, я уверен, с тлетворной мыслью о планах своих. Они будут более слушать и внимать — к какой кормушке я подведу их завтра.
— Так нет же других людей в ойкумене!
— ...Нет, — замотал головой Септимий Север. — Нет. Ты прав, Цессий Лонг, — кудри не открывали лица полководца — он сник. Отойдя чуть, он стал взирать в пустые небеса и поводить губами.
Цессий Лонг, ждавший случая, подошёл к уединённому командиру, нависнув над плечом, доложил.
— С Тавра прибыли посыльные — они приближаются опять.
— Воюют ли?
— Их прогнали и разбили.
Севера сообщение отчасти успокоило, он сменил тон.
— Ну и ладно — в моей душе уж нету места драке.
— Ой ли, Септимий?
— Раньше плод в руке своей крошил — теперь о ножичек секу.
— Речёшь стихами — не пора ли править в Рим?.. — буркнул, таясь от прямого взгляда, подступивший Папиниан.
