Весь декабрь до рождественских каникул ушёл у нас на оформление документов: получение зелёного временного паспорта: так называемого, райзепасса (паспорта путешественника); записи на курсы немецкого языка, оформление счёта в банке, получение банковских карточек (мы у себя в Сибири даже не слышали о таких), на оформление членства в больничной кассе, постановку на учёт в арбайтсамте¹¹ и социаламте¹² и т.д. В этом нам помогали две женщины из бывшего Союза Эльвира Кёниг и Валентина Гюнтер, а также местная немка фрау Наглер, которая по совместительству курировала детей переселенцев. Должность их называлась по-немецки «бератерин» – советчица.

Эльвира, видимо, жила в Германии дольше Валентины, потому что преуспела не только в литературном немецком, но старалась говорить на местном, саксонском, диалекте, в котором звуки г, с, ц заменялись шипящими «ч» и «ш».

«Халё, – говорила она по телефону. – Хир ишт фрау Кёниш¹³». Или: «драй марк унд цванчиш пфениш»¹⁴.

С нами она говорила только на немецком, переходя на русский лишь в случае, когда имела дело с такими, как Люда Балтаматис, не понимавшими по-немецки ни слова.

Валентина чаще говорила по-русски и вообще была проще.

Хорошо к нам относилась и фрау Наглер. Ей было лет двадцать семь – двадцать восемь, и её можно было назвать красивой женщиной – чистое, приятное лицо, прекрасные глаза, густые тёмно-каштановые волосы. Но запредельная для её возраста толщина сводила всё это к нулю. При этом она первой охотно смеялась над своими габаритами, боролась с ними курением, хотя и объясняла эту вредную привычку экономическими соображениями:

– У нас сигареты стоят пять марок, а в Чехии три. Я постоянно покупаю сигареты в Чехии, а если не курить, на чём же я буду экономить?

Стремлением экономить местные немцы заразили и наших. Настолько, что глагол шпарить (от немецкого sparen – экономить) стал едва не самым употребляемым в их новоязе. Кот Матроскин, если бы был аусзидлером, сказал бы так: «А я ничего выписывать не буду, я шпарить буду».

Однажды утром Лиза ушла по бумажно-бюрократическим делам, а я дремал, слушая бормотание Среднегерманского радио (MDR) и тренируя таким образом восприятие немецкого языка. Передавали мемуары какого-то Иоганна Готфрида Зойме «Пешая прогулка из Лейпцига в Сиракузы в 1802 году». Зачем чудак пустился в такую даль пешком мне было непонятно: не проще ли было ехать в карете. Впрочем, в карете он не собрал бы такую кучу сведений, которые записал в свою книгу, но до которых ни мне и никому другому на свете, теперь не было никакого дела. А вот дремота в предрассветных зимних сумерках была настолько сладкой, что я даже увидел сон, будто валяюсь не на грязной софе в Германии, а на диване у себя в Сибири и мне нужно на работу: у меня не закрыты наряды за целую неделю и не заполнен табель выхода на работу. Не дай Бог придут из конторы с проверкой – вот позору будет! Но я не в силах проснуться. Ах! – Будь, что будет, и на работу в своём сне я так и не пошёл.

Наконец, уже в одиннадцатом часу я поднялся с софы и посмотрел в окно. К офису GmbH подъезжали машины и торкались в промежутки на парковке. Вот въехала какая-то голубая «Шкода» и пристроилась рядом с фольксвагенским бусиком. Бусик давно стоял на одном и том же месте, и я мечтал угнать его, поехать домой, переделать на ручное управление и возить пассажиров в Город. Потом продать и купить Лизе квартиру в Академгородке – увы, я люблю дурацкие мечтания.

Из голубой «Шкоды», между тем, вылезла толстая женщина в белой ветровке, с непокрытой головой в светлых кудряшках, едва протиснулась между своей машиной и бусиком и направилась к ступеням, ведущим в наш хайм.

В офисе ООО горел свет среди бела дня: не все немцы, однако, экономны. Или успели распуститься при ГДР? А высоко над городом в туманном небе летел сквозь снег монгольский всадник на взлохмаченном коне. Странное впечатление производил он здесь в центре Европы.

Ладно, пойду сварю что-нибудь, а то Лиза скоро придёт – будет ей сюрприз.

Я почистил три жёлтые голландские картофелины, положил их вместе с пакетиком кислой капусты в кастрюльку и успешно доставил всё это на кухню. Помыл картофель и кастрюльку, напустил в неё воды и поставил на конфорку. На кухне было одна тётя Лида – мать Андреаса. Я спросил откуда она родом. Оказалось, приехала с Алтая, а родилась на Волге.

– А там где вы жили?

– В Энгельсе.

– Мой отец жил в Марксе. А дед в тридцать каком-то году строил в Энгельсе аэродром, – таким образом мы с тётей Лидой немножко породнились.

В то время, как я кромсал картошку и бросал её в закипевшую воду, беседа наша разогрелась, и она рассказала мне, что она двадцатого года рождения, была в трудармии, замуж вышла поздно, но с детьми никак не получалось. Потом произошёл несчастный случай, и первый муж погиб. В сорок два года она вышла замуж во второй раз – за Петера, который старше неё на семь лет. Вскоре у них родился Андрей (нынешний Андреас), а ещё через три года Ирина:

– Но видимо в нашем возрасте уже нельзя было рожать детей: мне было сорок шесть, а старику вообще пятьдесят три. В общем, наша дочь родилась с этим… детским церебральным параличом. Нам оставалось только надеется на Андреаса, что он её не бросит, как не бросает тебя твоя сестра. И он бы её, конечно, не бросил, если бы не случилось и с ним несчастье. Он занимался спортом, и однажды захотел показать себя перед девушками. Он спрыгнул с крыши клуба. Клуб у нас в селе ещё был одноэтажный. Если бы успели достроить двухэтажный, он не сделал бы такой глупости. Но он не просто спрыгнул, он сделал в воздухе кувырок – сальто. И первый раз у него всё хорошо получилось. Девушки были в восторге, хлопали в ладоши и кричали «молодец!». Ему захотелось повторить и получить ещё больше похвалы. Он прыгнул второй раз, но упал на спину и сломал позвоночник, повредил спинной мозг и навсегда остался прикован к инвалидному креслу. После этого у нас со стариком была одна только думка: что будет с нашими детьми, когда мы умрём? Если бы мы остались на Алтае, их ждал бы дом престарелых и жизнь среди сумасшедших стариков и старух. Поэтому мы решились уехать сюда. Здесь Андреасу сразу дали коляску для дома, и обещают электрическую для улицы, когда он получит немецкий паспорт. А когда пройдут два года¹⁵, мы переедем на вест. Там живёт моя сестра. Она писала нам, что на весте есть сеньёренхаймы для стариков и инвалидов. В них каждый живёт в своей квартире, и есть люди, которые за ними ухаживают. Тогда мы можем спокойно покинуть этот мир. Наши дети будут устроены.

– Да, действительно, в таких домах инвалид может жить один. – согласился я и бросил в кастрюльку содержимое пакетика с надписью «Sauerkraut»¹⁶.

В пакетике было граммов сто, самое большое – сто пятьдесят. Я подумал, что капусты на эту кастрюльку маловато. Ладно: что есть, то есть.

– И ты ничем не будешь заправлять свой суп? – спросила тётя Лида.

– Сметаны положу, да и дело с концом. Чай, не трескать сюда приехали.

Когда я через десять минут попробовал своё варево, то был потрясён. Я, конечно, знал, что это кислая капуста – так ведь на пакетике написано – но, чтобы настолько кислая! Немцы – звери: во всё, что у них должно быть кислым, суют столько уксуса, что невозможно. Недаром Маргарет Тетчер говорила, что их свиные ножки с кислой капустой не выдержит ни один европейский желудок. В Беренштайне я уже отведал их роль-мопса¹⁷, но думал, что это исключение, а оказывается правило. Если останусь здесь надолго, буду квасить капусту и продавать им, чтоб они, наконец, узнали, как на самом деле выглядит кислая капуста.