Третьего декабря 1997 года после трёхчасового кружения по серпантину Рудных гор и стояния в пробках автобус привёз нас с сестрой Лизой из Беренштайна в небольшой саксонский городок Криммитшау, входивший тогда в административный округ с центром в Хемнице, который во времена ГДР назывался Карл-Маркс-Штадтом и был известен у нас по песне «Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт, ду бист ди штадт роте блюмен¹».

И этот автобус, и тот, на котором больше месяца назад мы ехали из Ганновера в Брамше, не имел тех чудесных подъёмных площадок, о которых так много мне говорили, живописуя лёгкость бытия инвалидов в Германии. Пришлось спускаться по высоким ступеням на обледенелый тротуар. Костыли поехали в разные стороны, как ножки только что родившегося телёнка по скользкому полу нашего пригона в далёкой-далёкой теперь Сибири. Я непременно шлёпнулся бы плашмя, если бы проходивший мимо парень – высокий, без шапки, с длинными тёмно-русыми волосами и усами – не успел подхватить меня. Он подтащил меня к железному забору и, сказав по-русски: «Держись за штафетину, сейчас я принесу тележку», – пошёл вслед за толпой прибывших вместе с нами аусзидлеров².

Вцепившись в штакетник и стараясь не дышать, так как и вдохи отрицательно сказывалось на моей устойчивости, я взглянул за ограду. Там из глубокой ямы, словно любопытная голова, высовывался третий этаж светло-жёлтого здания хайма³. К нему от калитки вели ступени, делавшие во дворе несколько поворотов, и кончавшиеся глубоко внизу небольшой площадкой перед входом. Лиза старалась помочь мне, подставляя ногу то под одну, то под другую уходящую из-под меня опору.

Дул резкий ветер и лепил в лицо хлопьями мокрого снега. По улице шли весёлые школьники и громко орали по-немецки. Хоть бы один был в шапке! А я – сибиряк – не знал куда спрятать уши от рвавшегося в них ветра.

Настроение моё резко ухудшилось от мысли, что в этой яме нам предстоит жить неизвестно как долго!

Наконец парень вернулся с инвалидной коляской. Он оказался сильным и ловким, и задними колёсами вперёд спустил меня по ступеням прямо в хайм.

– В сто вторую комнату, – сказала встретившая нас женщина. И парень помчал меня по длинному коридору, ярко освещённому лампами дневного света, полного беспокойного, только что прибывшего народа. Лиза, получив ключи, бежала следом.

– Большое вам спасибо, – сказала она, когда мы оказались в указанной нам сто второй комнате.

Я пересел с коляски на замызганную софу, стоявшую у стены, и тоже поблагодарил парня:

– Да не за что, – ответил он. – Меня зовут Сашка Шрайнер⁴. Если что надо, я живу на третьем этаже – триста пятнадцатая комната. Пойду, верну коляску Андреасу.

Я оглядел комнату. Она была довольно большая: метров пять в длину и четыре в ширину. Под ногами было серое ковровое покрытие с коричневыми кругами, свидетельствовавшими, что когда-то здесь живали и маленькие дети.

Слева от двери стояли две двухъярусные кровати: одна в углу, другая чуть поодаль, а в противоположном от них углу бездельничал небольшой холодильник. Вдоль правой стены – кухонный шкаф с посудой, за ним софа, на которой я сидел. Перед широким окном, занавешенным тюлем, с цветастыми шторами по краям, на металлических ножках корячился стол с чёрной пластмассовой столешницей, вокруг него четыре стула – всё что надо для жизни. В шкафу была даже посуда, включая трёхлитровый чайник, несколько кастрюль, дуршлаг и сковородку.

Я посмотрел в окно. Оно выходило во двор хайма. Против окна стояло одноэтажное здание офиса какого-то GmbH – ООО по-нашему. За ним в отдалении на небольшой горе, возвышался романтичного вида домик, окружённый тремя соснами, кроны которых, сплетаясь, были похожи на косматую лошадь со всадником в монгольском малахае. Перед офисом GmbH располагалась парковка. Через ворота в левой части двора въезжали и выезжали машины. Рядом с воротами за отдельной оградой высилось ещё какое-то здание. Позднее мы узнали, что в одной его половине жили владельцы хайма, в другой располагался административный отдел: там хранились наши дела, туда приходила почта для всех, кто жил в хайме. Здание было окружено палисадником, с тёмно-зелёными елями, увешанными, словно новогодними игрушками, круглыми красными яблоками. Никакого чуда в этом не было, просто яблони росли перед елями, и их голые ветки не были заметны на тёмном фоне хвои, и никому не нужные не сорванные с осени яблоки висели на них, а конечно, не на ёлках.

Не помню, как называлась улица, на которой остановился автобус, и которая отвесно обрывалась у самых окон хайма, а та, что я видел из окна, называлась Teichschtraße, что переводится как Прудовая улица. На ней в сквере среди лип, ясеней и клёнов действительно прятался небольшой пруд.

Но настоящей достопримечательностью Teichschtraße был огромный дуб, на её пересечении с Ляйпцигерштрассе, перекрывавший и ту, и другую гигантскими ветвями так, что машины под ними проезжали как под арками. Дубу несомненно было лет триста, а может и четыреста, и мне иногда представлялась, что под его сенью остановилась на отдых матушка Кураж⁵ со своей повозкой.

Говорили, что раньше, во времена ГДР, хайм был спичечной фабрикой, потом его приватизировали «новые гэдээровцы» и перестроили под общежитие для иммигрантов, хлынувших в объединённую Германию со всего света и, прежде всего, из развалившегося Советского Союза. Не знаю, насколько выгодным было это предприятие, могу только сказать, что мы платили за проживание в нём ежемесячно по девяносто марок⁶ с человека.

Ещё нам рассказали, что Криммитшау был известен во всех странах социалистического содружества искусственным мехом и сшитыми из него куртками. Впрочем, ещё до первой мировой войны в городе было много всяких заводов и фабрик, коими заслужил он себе название города ста труб, что было справедливо и во времена ГДР. После объединения Германии ГДР-овская промышленность была разрушена, и заброшенные предприятия Криммитшау также жалобно смотрели на мир разбитыми стёклами окон, как и наши российские.

Комната, в которую нас поселили, как я уже говорил, находилась на первом этаже здания в конце очень длинного коридора, по которому весь день туда-сюда сновал народ. За нами была ещё одна комната – сто первая. Там жила молодая семья с ребёнком. Нам она запомнилась тем, что каждый вечер её члены смотрели «Семнадцать мгновений весны», а мать семейства орала на своего пятилетнего сына: «Штефен, ё… т… м…, уйди с колидору!». Штефен в России был, конечно, Стёпкой, а бытие, оказывается, определяет не только сознание, но и имя человека.

Другими нашими соседями были мать и дочь из Казахстана. Мать звали Эммой Вельш, ей было около пятидесяти лет, на лице её сохранялись остатки прежней красоты, в волнистые тёмно-русые волосы не пробралась ещё седина, и фигура тоже мало пострадала под тяжестью лет. Только раздавленные работой руки с потрескавшимися ногтями говорили о том, что в Казахстане ей жилось нелегко.

На вопрос нравится ли ей жизнь в Германии, она отвечала, что до сих пор не может поверить, что по утрам не надо надевать навозные сапоги и идти на ферму, не таскать мешки с комбикормом и не дышать запахами навоза и аммиака, что можно целыми днями гулять и каждый вечер мыться в душе. Дня за три она обошла весь Криммитшау, и он ей очень понравился, также, как и её двадцатишестилетней дочери Людмиле Балтаматис.

Люда совершенно не походила на мать: фигура её состояла из одних углов, движения были порывисты и назвать их скорее можно было дёрганьями, посредством которых она перемещалась в пространстве, и при этом казалось, что слышишь бряцанье её костей. Только не подумайте, что у Люды был ДЦП – чаша сия, к счастью, её миновала. Лицо у неё было абсолютно мужским с широким горбатым носом, стрижку носила тоже мужскую с косой чёлкой. И одевалась Люда по-мужски: носила рубашки и брюки, а в домашней обстановке ходила даже в шароварах.