Каждое слово вбивалось в душу ржавым гвоздем и ввинчивалось в мозг старых шурупом. У Беллатрисы гноилось сердце, заштопанное черными нитками за ее сравнительно недолгую жизнь уже несчетное количество раз. Ее душило какое-то глубокое, но непонятное чувство, такое, какое нельзя высказать словами, потому что подходящих попросту не существовало. Она сидела в крыле обскуров, унылом и тошнотворно белом, знакомая пациентка, и довольно-таки терпеливо ждала, когда Джинни наконец-то выйдет из палаты, в которой временно (по крайней мере, Трис надеялась на это) разместили Альбуса. Время ползло, испуганное резкой сменой лиц и, наверное, суровой грозой за окном. Оно, как тихий печальный старец, баюкало обскуров в Святом Мунго, а затем, словно помутнившись рассудком или, скажем, попав под мощный империус, превратилось в импозатную дамочку с яркими губами, которые кривились в издевательском оскалом. Беллатриса тяжко вздохнула, — все они здесь были узниками. А страхи и тревоги стали цепями. Стальными, крепкими, смертельными. Они все приросли к одному месту, пустили каждый в свою камеру глубокие корни, а их души — наброски и начальные штрихи прошлого — ускользали через них в вечность. Трис, к сожалению, слишком четко ощущала себя в этом безумии этаким дополнением, подходящим паззлом в чертовой картине. Колыбель ее собственного мрака пока мирно дремала где-то на глубине души болотным илом. Но только лишь до поры.
Трис удручающе покачала головой — парочка особо строптивых локонов, что не боялись ни гнева хозяйки, ни старых ножниц, ни режущего заклинания, выбилась из неряшливого хвоста. Ей вдруг сделалось тоскливо и необъяснимо горько. Она обняла себя дрожащими руками, неловко обхватила плечи, не зная, кого из ее настоящей семьи представить. Лицо отца почему-то подозрительно расплывалось перед глазами и стиралось из памяти, как грифельный след от карандаша, и это пугало. Черты лица терялись, сливались в единое пятно, без губ и носа, с лысым, блестящим, как начищенная лампа, черепом. Только глаза, яркие, смеющиеся, самые живые и добрые отпечатались на подкорке сознания. Всех остальных Беллатриса видела слишком часто; вернее, лишь их чужие лица, скрытые тенью вуали других личностей. Вредный Том, который постоянно недовольно сверкал на нее своими карими глазами в порыве малейшего гнева, здесь был божьим одуванчиком. Джеймс этого мира никогда не был так близок с сестрами, как ее родной брат, Лили была слишком занята своими проблемами и делами, чтобы замечать что-то кроме себя. А Альбус…
Спустя бесконечно долгих полчаса противной старушкой заскрипела дверь больничной палаты, напротив которой сидела Белла. Она тут же оторвалась от напряженного, почти гипнотического разглядывания сероватых половых плит, растерянно посмотрела в заплаканное, опухшее лицо Джинни. Женщина неловко поправила рыжие волосы, вытащила из них пару деревянных щепок, на которые у нее не было времени до этого, а затем робко подсела под бок к дочери. Ее губы, нервно дрожащие, попытались сложиться в улыбку, но получилось, откровенно говоря, плохо.
— Не стоит притворяться, особенно, если заранее знаешь, что не сможешь удержать лицо, — с легким укором пробормотала Беллатриса. Печаль в ее черных глазах, чуть блестевших из-за слез и стекол очков, иссякла, уступила место вселенской усталости и глухим к состраданию равнодушию. Она просто хотела домой: в свой мир, в свою семью сумасшедших Поттеров.
— Прости, — неловко потупилась женщина, смахнула рукой мелкие капельки с ресниц. — Трис, как ты, родная? — мягко поинтересовалась Джинни и ласково, насколько это было возможно в данной ситуации, погладила дочь по копне спутанных волос. Беллатриса наградила ее долгим не читаемым взглядом, сама растянула губы в фальшивой, бесцветной улыбке. Так улыбались маги, поцелованные дементором, — жутко, слепо, застывшие в своем отчаянии.
— Как интерфенал времен Основателей, может, чуть хуже, — неожиданно даже для самой себя призналась Беллатриса. Прикосновения, пусть и аккуратные, вызывали глухое раздражение и беспричинный гнев, но скинуть чужие руки просто не было сил и особого желания. Может быть, на нее так влияла тягостная атмосфера крыла обскуров, а, может, и присутствие Джинни, которое напоминало о сложном детстве и сумасшедшей рыжей бестии, пытавшейся их убить.
— Пап… Почему же ты не здесь? — необдуманно прошептала Беллатриса и тут же застыла каменным изваянием, бросив короткий испуганный взгляд на Джинни. Она всегда обдумывала все свои слова и действия, пока мозг не охватывал гнев, размазывая мысли по дну черепной коробки, тогда почему именно сейчас?! Девушка зло скрипнула зубами и от всей души пожелала себе прикусить язык.
— Он слишком занят на своей проклятой работе, — желчно процедила Джинни в ответ. Ее палочка, которая свободно лежала в хрупкой ладони, опасно заискрилась лиловыми и аквамариновыми искрами, равномерно женской печали. — Мерзавец, прости меня Господи. Никак не может вырваться из рук своей ненаглядной занятости, чтобы повидать хотя бы детей! Знаю я эту его занятость с раскосыми глазами! На меня ему и должно быть плевать, но на вас… — Джинни пристыженно замолкла, низко опустила растрепанную голову вниз, и Белла заметила, как мать тихо всхлипывает.
— Мам, не надо, — глухо прошептала Белла, неуверенно положила руку поверх чужого плеча и слабо сжала — в знак поддержки. Эта милая, добрая и открытая Джинни, коей Поттер не знала в своем мире, не заслуживала всей той грязи, которая была в ее жизни. — Не плачь, пожалуйста. Я уверена, что с Альбусом все будет хорошо. Мистер Малфой — отличный колмедик, он свое дело знает и быстро поставит его на ноги. Давай, не плачь… Я не умею успокаивать.
Тихий, чуть веселый смешок стал музыкой для чужих ушей. Джинни резко выпрямилась, а затем потерянной девочкой бросилась в приветливые объятия Беллатрисы. Она шмыгала носом, уткнувшись Белле куда-то в ключицу, крепко обвила ее тонкую шею руками и ждала приятного спокойствия и тепла. Девушка рассеянно перебирала кричаще-рыжие волосы матери, так, как когда-то делал отец, чтобы утихомирить буйную дочь. От Джинни приятно пахло булочками с корицей, легкой ноткой ванилина и лимонной цедры. Запах тепла и дома. Беллатриса глубоко вдохнула его и на какое-то время задержала дыхание — вдруг легкие все же запомнят столь дурманящий аромат и сохранят его на всю жизнь?
«Интересно, мои будущие дети точно так же будут искать поддержки в моих холодных руках?» — как-то отстранено подумала Беллатриса и снова попыталась вспомнить лицо главного аврора — Гарри Поттера. Впрочем, безрезультатно. Метка на ее руке сползла кровавыми подтеками, как сходит неудачная татуировка под действием марганцовки, и вместо злорадно скалющейся тройки, появилась загнутая, чуть искривленная влево двойка. Месяц поисков пока что ничего не дал, кроме информации о том, сколько примерно времени ей оставалось.
— Скажи, Трис, — внезапно попросила Джинни, — только предельно честно, тебе передался дар твоего отца?
— О каком конкретно из его даров ты говоришь? — полушутливо поинтересовалась девушка, а внутренне похолодела. Ее лицо застыло в гримасе сущего ужаса. Джинни потребовался всего лишь один быстрый взгляд, чтобы подтвердить свою догадку.
— Значит, ты, как и Альбус, говоришь на парселтанге, — убежденно кивнула женщина. — Когда санитары привязывали его к кровати, кололи успокаивающим и накладывали сдерживающие чары, он шипел на меня. Постоянно кидал безумные, почти отчаянные взгляды на дверь, а затем принялся что-то бессвязно шептать. Наверное, он хотел поговорить с тобой.
— Это могло обернуться очередной катастрофой.
— Я знаю, Трис. В детстве Альбус часто разговаривал с Гарри, когда у последнего выдавалась свободная минутка… Джеймсу, Тому и Лили язык змей всегда был непонятен, он пугал их, так же, как и меня. На этот языке в свое время разговаривал лорд Волдеморт, поэтому мне всегда было тяжело слышать это шипение. По-началу, когда твой отец только стал главным аврором и начал задерживаться, Ал пытался поговорить на парселтанге со мной и Джеймсом. Я видела, сколько горечи и печали было в глазах Альбуса, а потом, когда Гарри принес домой тебя, завернутую в теплое одеяло, его словно подменили. Всегда рассудительный и скупой на эмоции, он превратился в самого улыбчивого и счастливого ребенка, которого я когда-либо видела. Даже Джеймс по-первости уступал ему в оптимизме и вечном желании поиграть с тобой.
