— Королева — вздорная, глупая, и себялюбивая женщина, — пробормотал старый Альберих. — Но, как вы когда-нибудь узнаете, к вам, мой юный принц, она не имеет ни малейшего отношения.

*****

Даже вернувшись в свои покои, Элрик так и не успокоился. Трус, сказала бы мама, трус и плакса. Только девчонки и dh’oine так много хнычут.

Рабыня уже постелила ему кровать. Новенькая, очень смешная — молодая, дородная и плоскоухая, она напоминала Элрику коровку, пасущуюся на лугу. Носила серое и держалась скромно, как мышка. От нее пахло хлебом и молоком.

— Ну чего вы плачете и плачете, милсдарь?

Элрик так обомлел, что подавился собственным всхлипом — от того, что с ним заговорила рабыня, и от того, какой ласковый у нее голос. Пару мгновений он не знал, что и делать — мама крепко-накрепко запретила говорить с рабами — но, помявшись, все же решил ответить:

— Мама, — признался Элрик, — мама меня не любит.

Уши у него плохие, никуда не годные — круглые. А были бы острые, то любила бы…

Рабыня вздрогнула, и неуверенно протянула к нему руку, погладив загрубевшей от тяжелой работы ладонью по залитой слезами щеке. Во дает! Видела бы мама, отсекла бы ей руку.

Мысль Элрику не понравилась, и он воровато оглянулся — не наблюдает ли кто за ними.

— Ну что вы, — не слишком уверенно сказала dh’oine, — ну что вы, милсдарь, такое говорите. Конечно, любит.

— Неправда, — возразил Элрик.

Тихо и осторожно, лишь бы руку не убрала. Она у нее хоть и шершавая, но теплая.

— Просто… — начала говорить dh’oine и тут же осеклась. — Просто вы… напоминаете ей… о чем-то не очень приятном.

Желудок Элрика сжался. Он догадывался, о чем толкует рабыня.

— Ваш батюшка… стало быть… сильно обидел королеву. Ну и вот… вы получились. Война, милсдарь. Страшные вещи случаются. Мужики без баб звереют…

Элрик представлял, о чем она, другие дети рассказывали о чем-то подобном — как иногда на войне dh’oine ложатся на женщин, те страшно кричат, а потом появляются такие, как он, и их все ненавидят.

— Человек-без-Кожи, — выдохнул Элрик. — Мамочку обидел Человек-без-Кожи. Значит, я его сын?

Рабыня сглотнула, поправив пшеничную косу.

— Ох, не знаю, — наконец сказала она, — милсдарь, ох, не знаю. Знаю только, что кем бы ваш батюшка ни был, он был… одним из нас.

Он догадывался, но слышать — горько.

— Я полукровка, — роняя крупные слезы на пол, прошептал Элрик. — Бастард, метис, полудхойне…

Он вспомнил еще одно страшное слово.

— Вы… выбедок…

Рабыня прижала указательный палец к губам. Элрик пододвинулся к ней поближе, и положил голову ей на плечо. До него редко касались, почти что никогда, разве что обмыть и одеть. Почувствовать чужое тепло, пусть даже и dh’oine, до ужаса приятненькое ощущение.

— Ну что вы, что вы, милсдарь, — пробормотала девушка. — Куда ж такие нежности… Не дай Лебеда увидит кто… Ох, батюшки…

Она провела мягкой рукой по гладким пепельным волосам.

— Бедный мальчик, — тихо прошептала она. — Бедный, бедный мальчик.

****

Рабыню звали Анника, и она оказалась страсть какая забавная и говорливая. Такие сказки рассказывала — ух! — про мир dh’oine, про единорогов, не знаешь, то ли верить, то ли нет. Она, вроде как, раньше жила под Бронницами, пока ее не забрала Дикая Охота.

Они крепко сдружились — так крепко, что Элрик начал называть ее по имени, — а когда пришла Саовина, Анника подложила ему под кровать подарок. В серой замызганной тряпице, зато — подарок.

Он как развернул, аж обомлел.

«Колбаса», — сказала Анника. Здоровенная, остро пахнущая, вся в специях. У Элрика от одного запаха выступили слюнки, хоть мама и говорила, что падаль едят только стервятники.

Он не удержался.

Ах, что это была за вкуснота! Передать нельзя! Элрик грыз палку тихо, как мышка (за чавканье, причмокивание и любые звуки при еде выгоняли из-за стола) и из нее брызгал горячий пахучий сок. Жалел только об одном — что без хлеба. С хлебом было бы — ух! Да…

— Только никому, — шепнула Анника. — Вы ж чахлый совсем, кожа и кости… Людям мясо нужно.

— Могила, — поклялся Элрик, и от полноты чувств чмокнул Аннику в щеку. На коже остался мясной сок.

Анника засмеялась.

******

Человек-без-кожи часто снился ему; пепельноволосый, он жутко хохотал и грозил пушкой, и лицо у него было безумное и страшное. От таких снов Элрик, бывало, мочил простыни и страшно смущался поутру, но Анника ему и слова не говорила.

В основном по дворцу он шатался в одиночестве — другие дети приглашали его играть только из вежливости, взрослых он совсем не интересовал, разве что старого Альбериха, но Элрик был еще слишком маленький, чтобы пойти к нему в ученики. Рассказывали, что Aen Elle его так ждали и хотели, что аж по Междумирью гонялись (интересно, за чем?), а на деле и поиграть не с кем.

В общем, размышлял Элрик, это совсем и не мамина вина, что она его не любит. «Любви нужно быть достойным, — повторял про себя чужие слова Элрик. — Любовь нужно заслужить. Нужно быть сильным, смелым, храбрым…»

Как Эредин Бреакк Глас.

Он с благоговением смотрел на портрет бывшего короля. Эредин Бреакк Глас; мамочка говорила, что именно таким должен быть настоящий мужчина. Элрик приосанился, состроил грозное лицо, пытаясь подражать статному воину на картине, и важно прошелся туда-сюда по зале.

Возлюбленная Эредина, жрица храма Рассвета — светловолосая и тоненькая, как веточка ивы, Эльтара так и не оправилась от его потери. Каждый раз, когда Элрик встречал жрицу в стенах храма, та склонялась к нему, поправляла камзольчик и говорила, что юного принца оберегают боги. Она ему ужасненько нравилась.

Когда-нибудь, он обязательно станет таким же высоким, сильным и красивым, как эльф на картине, и Лавена, дура такая, будет томно вздыхать, а он — отворачиваться с суровым видом.

Гроза dh’oine! Лучший из фехтовальщиков!

«Если бы только Эредин Бреакк Глас был моим отцом, — размечтался Элрик, — а не Человек-без-кожи!».

Вот тогда бы он! Эх, тогда бы!..

Элрик вытянул руку вперед, представляя, как милостью своей безграничной помилует воображаемого dh’oine, что трясся перед ним от страха. С ужасом взглянул на рукав своего изумрудного, расшитого диковинными цветными и витиеватыми узорами камзольчика и понял, что опять где-то вымазался, да так гадко, что пятно аж до локтя доставало. Вот ему Сейлан уши оттяпает!

Эредин Бреакк Глас неодобрительно смотрел на него с картины, нахмурив брови.

*****

А немногим позже, в стране Снов, у прозрачного ручья, он повстречал Белую Даму. Она была одета в черное платье с вышитым на нем золотым солнцем и выглядела величественно и немного пугающе. А еще у нее были пепельные волосы, как и у него самого.

— Ты кто, мальчик? — спросила Белая Дама.

В стране Снов он встречал много странных людей и зверушек; тут зачастую было интереснее, чем наяву.

— Элрик Сеабагар, принц Тирналийский, — представился он.

— Как ты меня нашел? — удивилась она.

Белая Дама смотрела на него с каким-то ужасом. Наверное, потому что он наполовину чудовище.

— Шел, шел, — ответил Элрик, — и нашел. Когда долго идешь по стране Снов, обязательно кого-то находишь. А вы — кто?

— Никто, — на глаза пепельноволосой женщины навернулись слезы. — Никто…

Чудная какая. И глаза зеленые, как недоспелый крыжовник.

— Ну тогда я дальше пойду, — сказал Элрик.

Она молча проводила его взглядом, и выражение лица у нее было такое, будто ей ужасненько грустно.

*****

После Солтиция похолодало, и ветер тянул сильный, прямо резал щеки, как кинжалом. Обеденная трапеза продолжалось уже третий час, и было так тоскливо и скучно, что аж выть хотелось.

— Не барабаньте пальцами по столу, принц, — сказала ему Сейлан. — И держите спину прямо.

Элрик надул губы и продолжил ковырять вилкой вареные коренья. Что ему те коренья, после Анниковской-то колбасы? Та как раз ее недавно раздобыла — всадники угощали людей мясом, чтобы те не хворали и не погибали так быстро.