Неужели я держу своего сына, плоть от плоти? Живого и здорового?
— Врач, — заглянул в дверной проем Сташек, — приехал.
И тут же заорал басом на всю усадьбу:
— Атаман! Атама-а-а-ан! Сын родился! Наследник!
Сразу после этого утробного клича началось вавилонское столпотворение: где-то что-то разбилось, раздалось шипение и бульканье, топанье, казалось, сотен ног. Усадьбу сотряс рев множества голосов:
— Сын! Виват атаману!
Я к славному достижению никоим боком не относилась. Где-то вдалеке Ольгерд расхохотался во весь голос, но его смех быстро потонул в звоне заздравных кружек.
Младенец ни на мгновение не отрывался от попыток что-то из меня высосать — такой слабенький, а уже такой настырный. Целеустремленным будет, умилилась я. Еще и глаза хоть невидящие и мутные, но голубые. Весь в меня.
— Роженица много крови потеряла? — робко спросил зашедший в спальню взлохмаченный врач. Щупленький и несчастный, ничем не походивший на фон Розенрота.
Отсутствие боли меня немного одурманило, и сознание начало неимоверно тянуть в сон.
— Да мне она больше попортила, чем сама потеряла! — отрезала Маргоша.
— Я осмотрю, — неуверенно предложил врач. — Плацента отошла?
Он бочком попятился в мою сторону, опасливо озираясь. И правильно боится, если бы не такое радостное завершение, то в Бронницы возвращался бы без головы. Покрутив и взвесив младенца, который от такого обращения ни на шутку разъярился, врач принялся за меня.
— Дай милсдарю сынишку покажу, — попросила Маргоша. — Сразу видно, не нагуляла!
Не то, чтобы возражать, даже думать не было сил. Единственное, чего мне хотелось — проспать двое суток кряду. Хотя нет, пожалуй еще куриную ногу с картошкой.
Сколько мне снилось зловещих снов: что из моего чрева выползает младенец, как на иллюстрациях Кодекса: без кожи, но с раздвоенным языком — Левиафан, Бафомет и Мамона в одном флаконе. Сколько я рыдала по ночам; сейчас же страхи стали настолько мелкими и ничтожными, а важной казалась только куриная нога.
За стенкой кабаны расхваливали маленькое творение, как купцы породистого жеребенка, и их комплименты эхом разносились по обеденному залу:
«Богатырь! Красавец! Вылитый атаман! Виват Витольду фон Эвереку!»
Кому-у-у? Какому Витольду?! У меня на примете множество прекрасных имен — Корвин, Рейван, да хоть Иштван, но не Витольд же! Неужели Ольгерд всерьез думает, что таким образом можно загладить вину?
Уеду, как пить дать уеду, только посплю немного…
«Виват госпоже фон Эверек!»
Ирис то тут при чем?!.. Ах, дьявол, совсем голова не соображает… Нужно отдохнуть… Пусть орут, меня сейчас даже грохот всей нильфгаардской конницы не поднимет.
Маргоша прикрыла меня одеялом из козьей шерсти, и все наконец погрузилось в блаженную тьму.
Мне показалось, что прошло всего лишь мгновение, прежде чем меня разбудил горячий, пьяный и назойливый как муха, шепот:
— Любимая…
Не сразу сообразив со сна, кто на меня навалился, я протерла глаза. Ольгерд! Настало время ругаться, и ругаться нещадно. Но проку бы скандал не возымел никакого — Ольгерд был беспробудно и счастливо пьян, пытался поцеловать меня, но еще не разобрался, куда.
Я осмотрелась в поисках сына: на кресле в углу комнаты дрыхла Анжея, заснувшая с таким же мирно спящем младенцем на руках.
— Какого дьявола ты назвал нашего сына Витольдом? — прошипела я, уворачиваясь от хмельных нежностей.
— Следующего сама назовешь.
Черта с два! Никогда больше!
— Я же говорил тебе, Милена… Что с ним все будет в порядке?
Я и не думала, что он боялся не меньше меня, что прошлое с нами еще расквитается. Все позади; наш сын пока что больше походил на опухшего с утра трактирщика, чем на меня или Ольгерда, но никак не на тварь из преисподней.
— Но все-таки, какого дьявола Витольд?..
Никто мне не ответил. Ольгерд заснул прямо так, как и упал, распластавшись на животе в пьяной неге. В пальцах был зажат небольшой шелковой мешочек — дотронувшись до него, я нащупала небольшие твердые камни. Конечно, подарок для меня — для кого же еще?
Выхватив из пальцев Ольгерда мешочек, я вывалила на ладонь изумительной красоты рубиновые сережки.
Нет, жизнь однозначно не так уж и плоха.
***
Каждая зима в Редании хуже предыдущей; мы неумолимо движемся к концу света. Стараясь не смотреть на заунывный пейзаж за окном, я сидела за письменным столом, склонившись над раритетным выпуском Ars Notoria, и тщетно пыталась сосредоточиться. В камине потрескивали сосновые щепки, Маргоша пекла зайца в яблоках, и идиллию нарушало только одно.
— Это не младенец, — мрачно сказал Ольгерд, уставившись на полномасштабную карту Редании, — а исчадие ада. Сколько можно?
До того, как потерять всякую надежду, он бродил по усадьбе в поисках тихого уголка; но найти его можно было разве что в конюшне, вместе с промерзшими стенами и настолько пронизывающим ветром, что от него слюна застывала во рту.
— У него режутся зубки, — вздохнула я, рассматривая в поисках ключа к расшифровке клешни глабрезу, особо мерзкого подвида собакоголовых демонов.
Где есть товар, найдутся и купцы — поскольку от нашей руки погибли все известные оккультисты Редании, мне периодически находилась непыльная работенка, которой я занималась под молчаливым неодобрением Ольгерда.
— Клыки у него режутся.
По правде сказать, я и сама думала, что с таким криком могут резаться либо клыки, либо перепончатые крылья, но пожурить супруга — святое дело, поэтому оторвала взгляд от книги и уставилась на обхватившего голову руками новоиспеченного отца.
— Ольгерд, как ты можешь так шутить?
— А как можно орать целые сутки кряду? — прорычал он в ответ. — Найди ему другую кормилицу, если эта не справляется.
Куда еще одну? Уже две отдали Лебеде душу: Анжея меньше чем через месяц захворала малокровием, вторая и вовсе попалась малохольная и скоропостижно скончалась от душевного расстройства. Третьей Маргоша привела странноватую, но терпеливую девушку из долины Гелибол, и до прошлой недели дела шли совсем неплохо, по крайне мере, мне доставался на руки счастливый и агукающий ребенок.
— Пойду подышу свежим воздухом, — вздохнул Ольгерд, — пока не свихнулся.
Видимо, совсем отчаялся, потому что от такого свежего воздуха на севере Редании померла куча народу.
— Конрад, коней!
Кабаны так никуда и не исчезли из жизни Ольгерда, но теперь вместо Реданской вольной кампании стали называться дружиной. Они выучили урок Анджея и сменили горячую ненависть на холодную учтивость.
Жуткая репутация все так же играла Ольгерду на руку, и в окрестностях никто не смел связываться с бессмертным атаманом.
У которого вместе с сердцем резко проснулись амбиции, причем больше других — политические и социальные. Жаль только, что сводили они его с крайне странными людьми, вроде толстяка из Новиграда, у которого на лице написано было криминальное прошлое и сомнительное будущее. Впрочем, приличных людей в нашем окружении отродясь не водилось.
Хоть Ольгерд со своей дружиной довольно часто отлучался по делам, к вечеру непременно возвращался. Если какой долг он и чтил больше всего, так это супружеский, и даже вопящее дитя не могло помешать его исполнению.
Больше всего на свете мне было боязно снова оказаться на сносях. Теперь, когда над Ольгердом больше не довлело проклятие, этому не препятствовало ничего, кроме моей бдительности. Первая беременность была мучительной, ни одна радость будущего материнства не обошла меня: от изнуряющей тошноты до скручивающей кишки изжоги. Тем более что жуткие видения пропали, стоило мне разрешиться от бремени, и я по ним совершенно не скучала.
Ольгерд придерживался другого мнения, но выражал его окольными путями. С моими зельями вечно творились чудеса — то служанка уронит, то флакончик волшебным образом испарится из шкафчика, то еще какая дьявольщина. Противостояние продолжалось с самого рождения Витольда, и терпение обеих сторон понемногу иссякало.
